Надо думать, эта Ута такая же лекарка, какой была Хильда. Но теперь у матери Проклеи появился повод изгнать девчонку из монастыря, и она за этот повод ухватилась. В той слабой, как она боялась, надежде, что, освободившись от влияния своей служанки, ее племянница станет более сговорчивой и податливой.
— Что, ты говоришь, она шептала? — спросила настоятельница сестру Агату.
— Не расслышать было, матушка. Но это была колдовская тарабарщина, ни слова не понятно. Я затворила свои уши и с молитвою приказала девке замолчать.
— Ой ли, с молитвою? — с насмешкой переспросила мать Проклея. Если не любить кого-то из ближних — грех, мать Проклея была грешна. Она очень не любила сестру Агату. Все сестры увлекались наушничеством и доносительством, но сестра Агата занималась этим неблаговидным делом со страстью, вкладывая в него душу и посвящая все свободное от служб время. Мать Проклея подозревала, что усердие сестры Агаты не ограничивается стенами монастыря, и что в своем доносительском рвении эта монахиня наушничает на нее, мать Проклею, кому-то из капитула. Если бы не бесподобный голос сестры Агаты, певшей в хоре белиц, мать Проклея давно бы отослала ее в отдаленный монастырь Святой Нины, что в землях князей Горгиев.
— С молитвою, матушка, с молитвою, — запела своим дивным контральто сестра Агата, перебирая четки. — Ну, один раз не удержалась только, назвала девку мерзавкой, но ведь, матушка!.. Как иначе назвать ее, когда творит такое непотребное дело в стенах святой обители? Колдовство!..
— За сквернословие прочтешь пять «Богородице» и три «Отче наш», — сказала мать Проклея. — Иди, приведи девицу… Да постой, — мать Проклея только сейчас заметила четки из драгоценного гагата в руках сестры. — Где ты взяла это?
Сестра Агата смутилась.
— Дар мне от жены князя Варги за пение во славу Божью… — неохотно произнесла она.
— Дай сюда, — мать Проклея протянула руку. Сестра Агата повиновалась.
— Забыла, матушка, забыла устав, — укорила мать Проклея, — что сказано? «… Да не будет у меня имущества, кроме общего с сестрами…» И еще: «…Да не коснутся персты мои золота и каменьев самоцветных…»
— Это же просто гагат, это же не лалы! — чуть не плача, оправдывалась сестра Агата.
— Самоцветы это, матушка. А за нарушение устава носить тебе власяницу неделю, да к тому же во всю неделю читать вдвое молитв против положенного. Возьмешь у сестры Елены деревянные четки, чтоб со счета не сбиваться. Да смотри мне, молиться с благоговением и смирением!.. Иди же за девицею, да скажешь сестре Елене, чтоб ко мне зашла за этими четками, в сокровищницу их положить. Мир тебе.
— И тебе, матушка, — отозвалась сестра Агата, пряча руки в широкие рукава монашеского балахона и низко надвигая клобук.
11.
Оставшись в одиночестве, мать Проклея приблизилась к окну, чтобы получше рассмотреть четки. Искусный резчик на каждой бусинке изобразил какую-либо картину, иллюстрирующую Священное писание. Было здесь и возвращение блудного сына, и пир в Кане Галилейской, и воскрешение Лазаря, и много еще всего. А бусинки были совсем небольшие, в лесной орех от силы. Мать Проклея восхитилась тонкостью исполнения — у персонажей можно было даже различить лица. Местами — там, где пальцы особенно часто полировали бусины, резьба стерлась. «Вещь ценная, и не дело мусолить ее ежечасно, — подумала мать Проклея, — самое ей место в сокровищнице…»
Робкий стук в дверь оторвал ее от созерцания. Мать Проклея бросила четки на стол, заваленный бумагами — перед приходом сестры Агаты она занималась проверкой монастырских счетов, — села в кресло с высокой спинкой, каковое ей полагалось по сану, и сказала, заранее нахмурив брови: — Войди с миром.
— Мир тебе, матушка, — сказала Ута, входя боком в узкую дверь.
«Девчонка-то раздалась на монастырских хлебах, — с неудовольствием подумала мать Проклея, — ишь, бока-то какие наела, а была тоща, что палка…»
Ута действительно поправилась, платья, привезенные ею из дома, грозили разорваться по швам. Это было лишним поводом для неудовольствия настоятельницы — ее племянница как была бледненькой худышкой с костлявыми руками и тонкой шеей, так и осталась. Эта же шаваб — кровь с молоком, щеки пышут румянцем, косы золотистые в три ряда вокруг головы, глаза голубые, даже синие… Мать Проклея представила себе Аник в ее вечном черном платье на фоне этой яркой красотки, и даже приглушенно застонала. «Гнать, гнать ее, в три шеи гнать подальше», — раздраженно подумала она.
— Тебя беспокоит что-то, матушка? — участливо спросила девица.
— Скорблю о грехе твоем, — сказала мать Проклея. — Сестра Агата донесла мне о том, чем ты занималась в саду — даже вымолвить противно!
— Матушка, но я ничем таким грешным не занималась, — возразила Ута внешне смиренно, но с дерзостию во взоре. — Сестра Агата, не разобравшись, обвинила меня в колдовстве, а я…
— Слово это не произноси в стенах святой обители! — прервала ее мать Проклея, осеняя себя крестным знамением. Девица поспешно перекрестилась и продолжала:
— Прости мне, матушка, но я только хотела сказать, что всего лишь составляла лекарство для дочери князя, обыкновенное лекарство…
— Ложь! — воскликнула настоятельница. — Забыла ты, девица, — продолжала она, понизив голос, — что и мы, белицы, лекарскому делу обучены. Чтобы составить лекарство, вовсе не надобно идти в монастырский сад, не надобно на коленках ползать и наговоры шептать. Или, скажешь, наговоры ты не творила?
— Творила, — не стала спорить Ута. — Но так того требуется. Это лекарство, чтобы помогло, должно породниться с солнцем, а как того без наговора добьешься?
— Вот, — удовлетворенно кивнула мать Проклея. — Признаешь, что готовила наговорную воду для девицы Аник?
— Не воду, лекарство, только с наговором. Это чтобы веснушек не было. Сейчас ведь весна, а она у нас рыженькая…
У матери Проклеи даже дух захватило от наглости этой шаваб. Так говорить о дочери князя из дома Варгизов!.. Слов нет!..
Мать Проклея схватила со стола гагатовые четки сестры Агаты, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Ута меж тем продолжала:
— Солнечный свет же есть щедрый дар Божий, коим Творец поддерживает жизненную силу природы, но нечисть всяческая солнечного света не выносит. День потому есть время для труда творческого и иного. Отец же всякого зла лелеет чад своих в нощи, и потому ночь не есть время для творения, а только для сна, молитвы и благочестивого размышления….
— Что это ты? Сама придумала? — удивилась мать Проклея таким речам.
