А Ольгер сказал:
— Позвольте представить, леди: мэтр Ричард из дома Поющей Рощи. Мне кажется, благой. Или юродивый.
А я подумала: вот запросто же! Впервые видела благого юродивого — но вот запросто.
Он на меня смотрел громадными глазищами, ввалившимися, с кошмарными синячищами под ними. Глаза были ярко-синие, до изумления. Такое чувство, что просто душа на дне просвечивала. Так дети смотрят лет до трёх, потом набираются ума и взгляд у них меняется. В жизни я не видела таких глаз у взрослого парня. Самая примечательная часть внешности.
А если не обратить внимания на глаза — смотреть не на что, мелкий, тощий. Шинель со споротыми нашивками Перелесья на нём болтается, шейка тоненькая в воротнике. Стриженый под машинку, как призывник: волосы только-только начали отрастать. Щетины ещё нет — не растёт, будто он чуть старше Райнора… лет, может, на семнадцать-восемнадцать выглядит. Длинный нос ломали, передний верхний резец выбит, улыбка впрямь беспомощная. И щербатая.
И сказал мне, глядя во все глаза, так и улыбаясь:
— Вы, если нашим газетам верить, после королевы Виллемины на всём побережье самый ужасный кошмар, прекрасная леди, а мне не страшно. Это важно. Я вам верю, леди Карла. А я в таких штуках не ошибаюсь никогда.
А я смотрела на него — и у меня аж сердце прихватывало от жалости. Каким-то образом я поняла, что этому чудаку было очень плохо, вот буквально совсем недавно. Так плохо, что даже тяжело описать. И сейчас едва-едва отпускает.
Ольгер принёс молока и налил.
— Спасибо! — радостно сказал Ричард, хотел отпить, посмотрел на меня и смутился. — Простите, леди… я, знаете, просто мечтал. С тех пор, как попал в армию. Потому что от него немного легче, от молока.
— Попей, — сказала я. — А потом расскажи.
Ричард выпил молоко залпом, поставил стакан и посмотрел на меня жалобно. У него слёзы стояли в глазах, вот правда, действительно, как у ребёнка, который хочет заплакать, но не может.
— Вы простите, — сказал он виновато. — Несёт меня иногда, не остановиться. Потому что было очень страшно, леди Карла. Было так страшно… — и обхватил себя руками, как от холода. Ему согнуться хотелось, свернуться клубком, он еле заставил себя договорить. — От страха всё внутри болело… И тогда, если кто слушает — я гоню, гоню… словесное недержание, простите…
А губы у него тряслись, и пальцы тоже. И его пожалела Тяпка. Подошла и сунула морду под руку — просто пришла сообщить, что милый он человек. Ричард взял её голову в ладони, стал гладить:
— Удивительная ты какая собачка… смотри-ка, ты же костяная собачка, а мне не страшно… Ухи-то какие… нос жёсткий у тебя… хе-е, ты ж ведь живая собачка, хоть и костяная… Эх ты, ушастая! Это ваша собачка, леди?
Тяпка его сильно успокоила. Ужас, от которого, видимо, горло перехватывало, немного отпустил. Рядом с ним присел Жейнар, я тоже налила себе молока — Ричард на нас посмотрел и понял, что мы ждём.
— Жаль, что Эрик сразу уехал, — сказал он грустно. — Ну поручик Эрик, который меня сопровождал. Рапорт отдал, письмо отдал, меня передал мессиру Ольгеру с рук на руки — и до свидания. Он всё знает, он бы лучше рассказал, он мастер рассказывать… а я так… мне всё кажется, что длинно говорю, путано… — и вдруг встряхнулся, как воробей. — А хотите посмотреть, леди?
— Что посмотреть? — не поняла я.
— Ну… что… — Ричард как-то сбился, дёрнул плечами. — Это… — и протянул мне руку, раскрытую ладонь.
Я удивилась, странно он себя вёл, но взяла его за руку, а Ольгер — за вторую. И меня тряхнуло так, будто молния прошила от макушки до пят.
Я впрямь увидела! Увидела!
Не только увидела! Я ощутила себя в вагоне-теплушке, среди перелесских солдат, которые ехали на фронт. Всё это: запах дёгтя, пота, ржавого железа, кожи, холод ранней весны, знобкую сырость, унылую мелодию, которую нудно пилил на флейте тощий солдатик в фуражке, сдвинутой на затылок, храп двух солдат, пристроившихся на вещмешках. И тянущий страх, от которого крутило живот и хотелось согнуться. И это было так явственно, будто воспоминания — мои собственные.
Только на миг меня и хватило. И я выдернула руку.
— Я вас обидел, да? — грустно спросил Ричард. — Напугал?
— Как ты это делаешь? — потрясённо спросил Ольгер. — Ты ясновидящий?
Ричард кивнул.
— Это война всё, — сказал он жалобно. — Раньше так не было. Это вот когда нас на передовую привезли, тогда началось. Раньше — немножко, чуть-чуть. Чутьё только, интуиция. А вот как привезли на передовую, — он снова взглянул внутрь меня, взгляд был отчаянный, — вот тогда у меня началось. От страха. Нестерпимо страшно было, леди Карла.
— И ты можешь всё показать? — спросила я. — Вот реально всё?
Ричард снова кивнул:
— Как было. Как на духу. Не всем, но вы же некроманты? Некроманты — они меня понимают хорошо. И они всегда видят. Кто без Дара — тот не всегда, а некроманты — всегда. Вот наставник — тот не увидел. Почувствовал, но не увидел.
— Интересный у тебя Дар, — сказал Жейнар. — Ты вправду благой?
Ричард пожал плечами.
— Кто ж его знает… не думаю, — сказал он, смущаясь до слёз. — Юродивый — это может быть. Накатывает на меня. И ясновидящий. Это да. А благой — ну какой благой… если на Роала-Мученика говядину трескали… да это бы ещё ладно… было всего, знаешь. Тяжкие грехи на мне.
— И ты хочешь рассказать… показать? — спросила я.
После этих мгновений в его шкуре, в солдатской теплушке, он уже казался до странности своим. Я вообще никогда не видела, чтобы человек так раскрывался нараспашку: нате в меня смотрите — это было жутко, но в этом была какая-то безнадёжная правильность.
Если хочешь что-то донести — точно, без искажений — это верный метод.
Я вдруг поняла, что сама бы так сделала, если бы умела. Были у меня в жизни моменты, когда я бы сделала так и ни на единый миг бы не пожалела.
— Я очень хочу, — сказал Ричард. — Изо всех сил хочу. Чтоб вы знали, иначе оно меня разорвёт на части. Я для этого приехал, леди Карла. Чтобы рассказать — а потом чтобы мы вместе решили, что делать с этим.
— Хорошо, — сказала я и сама протянула руку.
Правую руку. Ричард улыбнулся и взял клешню. Кажется, другую руку он отдал Ольгеру и Жейнару, но я уже не уверена. Я провалилась в его воспоминания.
26
Не семнадцать. Двадцать один. Просто выглядел некрупно. Конституция такая.
Он проучился в семинарии два курса. Наставником хотел быть, его дома пожилой наставник любил, привечал, грамоте учил, даже письмецо написал ректору семинарии. Ричард довольно легко поступил и хорошо учился, кстати. Но бросил, нанялся на фабрику разнорабочим: из деревни, из дома, написала мать, отец заболел, нужны деньги. Ричард пошёл зарабатывать деньги для своих.
К началу войны он даже сделал некоторую карьеру: освоил пресс, на нём клепал заклёпки и болты. Радовался: зарабатывал вдвое больше, посылал деньги домой, хватало и на книжки. Иногда удавалось послушать хор в храме на праздничной службе. Переехал из рабочей общаги в комнату в меблирашках. Казался себе состоятельным человеком, идущим в гору. Прямо роскошная жизнь получалась — и он всё надеялся накопить немного и доучиться.
Но потом призвали. И точка.
Это всё я поняла в один миг. Просто он это знал — и я теперь это знала.
Сначала ему было не страшно. Он ведь шёл воевать за святое дело. За Сердце Мира и Святую Розу, за царство Божие на земле, за всеобщее братство без границ. Ричард иногда читал газеты — и от идеи всеобщего братства, без границ, войн и зла, у него захватывало дух. В конце концов, в Писании примерно это же и говорилось, так что он не сомневался вообще. Ну силы зла сопротивляются — естественно же, нет?
Про жителей Прибережья он просто не думал. Враги представлялись ему чем-то вроде адских гончих… впрочем, он особенно не думал и о них. Просто жил.
Смущали Ричарда только жандармы. И офицеры, во всяком случае, многие. Его и раньше смущало начальство, но не так. На призывном пункте, где у него забрали документы и отправили к новобранцам, он впервые ощутил неожиданный кромешный, безнадёжный ужас, от которого хотелось свернуться клубком.
