— Господь не вмешивается, а аду только дай…
Тут были простые хорошие парни. Это Ричарда чуть обнадёжило. Но общая картина, которая ему открывалась, была нестерпимо ужасной. До оторопи.
Ричарду очень захотелось поговорить с капелланом. Он нашёл полкового наставника, но взглянул ему в лицо и увидел ледяные мёртвые глаза. От ужаса Ричард ничего не смог сказать. Наставник брезгливо усмехнулся, небрежно его благословил и ушёл.
Этот нечеловеческий, холодный, мёртвый и пустой взгляд здесь, на фронте, был до изумления у многих. Кошмарные глаза мёрзлых трупов Ричард видел практически у всего командного состава, от ротных до старших офицеров, у интендантов, у капелланов… У солдат — реже, но встречались и у солдат: Ричард смотрел, как пятеро развесёлых ребят с ухмылками черепов и пустым льдом глаз разгружали фуру, что подвезла банки с серыми.
К серым большая часть окопной братвы относилась спокойно. «Серый — всё равно что пёс натасканный, — рассказывали ветераны. — Уж он-то своих не тронет. Он на рыбоедов натасканный. Даже если банка разобьётся — он тут не останется, за линию фронта уйдёт». Но даже при таком спокойном понимании трогать банки не мог почти никто.
— Я, братцы, лучше пиявку болотную поцелую взасос, чем до такой посудины дотронусь, — говорил верзила Вик, здоровенный, с простецким деревенским лицом. — Не боюсь, но никакой моей возможности нет.
Видимо, командование принимало это в расчёт: с серыми возились только… Ричард не знал, как назвать этих солдат. Они все были в ефрейторском чине. Их совершенно не беспокоили серые, они трогали банки, стаскивали окровавленные трупы, чтобы зародыши серых подрастали, облизывая кровь, и с прибаутками зарезали для серых раненую лошадь — Ричарду снились её неожиданно человеческие глаза, он легко поверил в рассказы, что вот так же эти кромсают и раненых пленных. У этих была своя компания: прочие солдаты их сторонились и, кажется, брезговали.
А может, и побаивались. Но вслух это не обсуждали.
Два дня Ричард и его команда копали окопы, слыша, как совсем недалеко грохочет передовая. Через два дня прибывшее подкрепление двинули «на передок».
Кровавую кашу следующих дней — Ричард сам не знал, сколько времени прошло, дни в дыму походили на ночи, ночами было ослепительно светло от разрывов и осветительных ракет — как-то сложно описать по порядку. Ричард помнил это время как череду вспышек, когда окружающий мир на миг становился приемлемым для человеческого разума. Артиллерия с той — с нашей — стороны мешала плоть с землёй тяжёлыми дальнобойными снарядами. Ричард откапывал засыпанный блиндаж, помогал санитарам тащить в тыл офицера с оторванной стопой, офицер рыдал, богохульствовал и звал маму. Потом с той стороны что-то горело высоким чадным пламенем жрунов, но артиллерию они не подавили до конца — поток огня и стали шёл прямо над окопом, и Ричард рядом с Эгелем и Виком сидел на дне его, уткнув лицо в колени и закрыв голову руками… понимал, что руки затылок от осколка не защитят, но всё равно…
Потом их подняли в атаку, в страшный грохот, дым, непонятно, день или ночь, и со всех сторон летели куски раскалённого злого металла, и надо было бежать вперёд и стрелять, и Ричард таки бежал и успел пару раз выстрелить, но рядом что-то шарахнуло так, что выключило все звуки — и воздух, твёрдый, как громадный кулак, отшвырнул Ричарда назад, в закопчённый и окровавленный снег. Последним, что он тогда увидел, был длинный язык клубящегося огня где-то высоко, во мгле небес.
Когда Ричард очнулся, было не то чтобы тихо, — с обеих сторон рокотал и огрызался фронт — но сравнительно тише. Очень холодно. В небе стояла большая белая луна. На миг Ричарду померещилась вертлявая и шустрая тень, чёрная, как дыра в небытие, которая подбиралась к нему, пританцовывая и виляя, как учёный пудель, — но уже через миг у него прояснилось в голове и видение пропало. Я думаю, он видел адскую гончую или что-то в таком роде, но он сам решил, что ему мерещится от контузии.
И тут Ричард услышал в ночном гуле фронта отвратительный рвущийся звук — и ещё более отвратительный хруст. Ричард повернулся — шея и плечи остро болели, двигаться было тяжело, но он отметил это как-то между прочим, как о другом человеке — и увидел, как по нейтральной полосе, по крови и саже, превратившимся в наледь, ползёт жрун.
Он полз, опираясь на колени и крылья, как громадная летучая мышь, время от времени останавливаясь и приникая к самой земле — чтобы вырвать кусок из трупа.
Жрун не останавливался надолго, будто пробовал мертвецов на вкус. Он подползал всё ближе — и Ричард сжал винтовку так, что на промёрзшем дереве приклада стало больно пальцам.
Подползёт — застрелю, думал он, но не очень верил, что жруна можно убить винтовочным выстрелом. Ужас так накрывал, что бросало в жар, — но голова была ясная, и Ричард решил, что не дастся так просто.
Вдруг жрун замер, будто насторожился и прислушивался или принюхивался, — и Ричард замер. И тут же понял, кого тварь выслеживает: откуда-то сзади и сбоку он услышал стон.
Жрун тоже услышал. Он как-то передёрнулся, встряхнулся, бросил коченеющее тело, из которого только что вырвал кусок плоти вместе с шинельным сукном — и пополз на стон.
А Ричард, чуть не теряя сознание от боли и ужаса, пополз ему наперерез.
Ричард был ближе и двигался быстрее. Луна светила до беспокойства ярко — и Ричард увидел Вика, вжавшегося спиной в неглубокую воронку. Пола шинели Вика в лунном свете казалась чёрной от крови. Ричард подумал, что Вика, верно, ранили в бедро, — и пополз быстрее.
Он дополз и ткнулся в грудь Вика головой, — а жрун уже был шагах в двадцати — и тут с той — с нашей — стороны взлетела белая ракета и ударил пулемёт.
Ричард ещё увидел, как жрун распластался по наледи. Ага, подумал он злорадно, не любишь, когда пуля в брюхо! — и одним рывком, сам удивляясь силам, взявшимся неведомо откуда, стащил Вика пониже. Вик снова застонал, но в себя не приходил.
Прибережцы чесанули пулемётными очередями левее и правее, — видимо, не столько заметив движение, сколько на всякий случай, — и огонь прекратился. Ричард успел подумать, что лучше уж пуля от прибережцев, чем жрун, — и тут же увидел, как поднимается тварь.
Вот в этот-то момент по какому-то наитию — семинарскому, наверное, ещё не выбитому армейской службой до конца, — ему и пришло в голову вытащить из-под воротника Око.
Ричард его не снимал. Не столько по семинарской привычке, сколько потому, что Око подарил старый наставник, что оно было — из дома, из прежней, милой, мирной, доброй жизни. И за эту жизнь он ухватился, как утопающий за былинку.
И выдохнул подползающему жруну:
— Катись отсюда! Мы присяге верны! Нас ранили за государя и Перелесье, ясно⁈
Жрун приостановился. Будто удивился: что, это пулемётное мясо, смазка для штыка смеет что-то говорить?
Вик шевельнулся. Ричард мельком взглянул на него — и увидел потрясённое лицо, глаза, полные ужаса и надежды.
— Катись-катись! — заорал он еле слышно, чтобы с наших позиций не открыли огонь на звук. — Во имя Вседержителя! — добавил он, как семинарист.
И жрун подался назад.
А Ричард, проясняя голову, вдохнул холодный ветер, пахнущий дымом, порохом и мертвечиной, и начал тихонько читать «Творец мой оплот».
Он читал, а жрун отползал — и к концу молитвы тяжело взлетел, будто ему было отчаянно неприятно находиться поблизости. По силуэту жруна с наших позиций открыли винтовочную пальбу, но то ли промазали, то ли его впрямь нельзя снять пулей из винтовки: он снизился где-то за линией фронта и пропал из виду.
— Болит? — спросил Ричард, переведя дух.
— З-замёрзло, — еле выговорил Вик. — Я п-приложил пакет и ремнём перетянул.
Ричард кивнул. У него появилась надежда, что до утра они дотянут. И они впрямь дотянули: за полночь, когда артиллерийская дуэль почти прекратилась, до них добрались санитары.
Вика тащили, Ричард более или менее самостоятельно дополз с ними до позиций. Уже в окопе фельдшер сказал, что Ричард отделался лёгкой контузией, дал ему пилюлю и оставил в строю. Вика увезли в лазарет.
