Офицер-то был обычный. Обычная скучающая рожа.
Но Ричарда накрыло так, что он чуть не рехнулся от ужаса.
Потом притерпелся, стало чуть легче. Но страх уже не отпускал. Время от времени становился нестерпимым, как боль.
В учебке страх почти ушёл. С винтовкой Ричард справился неожиданно лихо — я чувствовала, как лихо, как ему нравилось пострелять. Внезапно выяснилось, что меткая стрельба — у Ричарда талант, он расстреливал мишени, жаря в десятку, с весёлым азартом, под радостные вопли других новобранцев… но вдруг поймал на себе взгляд унтер-офицера и принялся тереть глаз.
— В глазу, ребята, что-то будто лопнуло, — говорил он извиняющимся тоном.
И лупить в десятку перестал. Подумал, что ведь могут сделать и снайпером — и содрогнулся, представив голову живого человека на месте красного кружка.
«Нет уж, — думал он в этот момент. — Буду, пожалуй, как все».
По мне, в учебке ему было ужасно. По-моему, новобранцев гоняли, как бродячих собак, мне внутри Ричарда было нестерпимо, всё восставало, я корчилась от жалости и ярости одновременно. Когда унтер выбил ему зуб за то, что он на мгновение опоздал в строй, когда его и его приятеля по имени Эгель заставили зимней ночью отбивать с крыльца наледь столовыми ножами, — когда вся эта казарменная дичь промелькнула передо мной, совершенно живая, мне захотелось поубивать всё тамошнее начальство. Но я не чувствовала, чтоб Ричарду пришлось совсем уж нестерпимо. Он как-то очень легко воспринял. Я даже ощущала его эту беспомощную и наивную улыбочку: так армия же! К войне готовят, муштра, известно. Он даже сказал тому самому Эгелю, которого трясло от бешенства после очередной выходки унтера:
— Говорят, после таких психов, как наш ротный, в окопах легче. Я так и чувствую, что легче: я на тех врагов уже плевать хотел, не страшнее они унтера!
И Эгель коротко заржал, тут же заткнувшись: побоялся, что услышит начальство.
Про нас там болтали чудовищные вещи, но на Ричарда они не производили особенного впечатления.
— Ну ад, понятное дело, — говорил он, когда сослуживцы особо наседали с пропагандой. — Не маргаритки, враги, ясно. Бог даст, победим.
В общем, месяц Ричард кротко вкалывал на земляных работах, не особо жалуясь, даже когда стёр себе ладони до крови черенком лопаты. Учился стрелять и бросать гранаты. И как-то всё это его особо не задевало — и ещё он легко дружился с другими солдатами. Они к нему относились покровительственно, угощали, если удавалось раздобыться едой, — и я их хорошо понимала, на самом деле. Ричард-то тоже был готов помогать всем и каждому… Предполагалось, что ещё два месяца его команду будут обучать, — но в один не слишком-то прекрасный день им сообщили: всё, братцы, присяга и фронт.
Во время присяги Ричарда накрыло снова.
Принимал полковник Особого Ведомства, красивый, моложавый, подтянутый, в форме с иголочки — и, как увидел Ричард, с ледяными мёртвыми глазами. Как у мёрзлой отрезанной куриной головы. Пустыми. Вот от них-то Ричард и словил такой ужас, что чуть не грохнулся в обморок… но его, как ни странно, удержал древний текст перелесской присяги.
— Я клянусь государю и народу Перелесья жить и умереть за счастье и процветание нашей земли, — сказал он. — Любить и защищать страну, как мать, телом и душой.
Сказал — и дышать стало полегче. Но страх с этой минуты не отпускал Ричарда вообще.
По дороге на фронт ему снились дичайшие кошмары, настолько жуткие, что он вскакивал в поту. А как только новобранцы сошли с поезда, кошмар превратился в явь. Товарищей Ричарда выстроили на замызганном перроне — а поодаль, подволакивая громадные закопчённые крылья, прогуливалось чудовищное, тяжело описуемое нечто.
Из нестерпимых снов.
Ричарда затошнило от ужаса.
— Это — летающий Страж, — сказал новый ротный, с ледяными мёртвыми глазами. — Стражи — наши самые мощные союзники. Летающая гибель еретиков-рыбоедов с побережья, будь они прокляты. Но запомните, ублюдки: любой Страж чует любого врага. Любого, ясно вам, падаль? Пока ты — или ты, урод — или вот ты — верны присяге со всеми потрохами, вы для Стража свои ребята. Но стоит какой-нибудь падле усомниться, замыслить предательство, попытаться удрать или сдаться в плен — она станет жратвой Стража ровно так же, как любой враг. Он предательство та-ак далеко чует! Вы удивитесь, ублюдки.
Тварь, похоже, эти его слова отлично понимала, потому что повернулась к несчастным солдатикам пустой дырой, которая заменяла ей башку, и выпустила из дыры клуб дымного огня. И за спиной у Ричарда кто-то грохнулся-таки в обморок, а ротный сквернейше выбранился:
— Срань Господня, понаберут дохляков — только Стражей кормить годятся…
В этот момент Ричард и подумал в первый раз, что многое из красивых газетных слов — нестерпимая ложь. Какое тут всеобщее братство… прислали вот новое пушечное мясо, а этот летающий ужас — вроде надсмотрщиков за рабами. По разумению Ричарда, так за чистый свет не воюют. Невозможно.
А окопная братва ему добавила.
Стражами летающих тварей по ту сторону фронта никто, кроме господ офицеров, не звал. А имя такому было «жрун».
— И мёртвых после боя жрёт, и раненых, почём зря, — рассказывал пожилой солдат Грегор, что служил с самого начала мясорубки. — Он ведь, говорят, и души жрёт, их-то больше всего и любит, потому норовит среди мертвяков живого отыскать…
— Врагов? — спросил Эгель, содрогаясь.
— Кого придётся, — сказал Грегор и сплюнул. — Санитары не очень-то и торопятся… особенно под огнём. Так что, парни, молите Бога, чтоб сразу убило.
Новобранцы качали головами, сомневались — но Ричард понял, что это правда. После присяги его странный Дар обострился — и он стал болезненно чувствителен к вранью. Не только сам Грегор верил в то, что говорил, — это вообще от него не зависело. Просто факт.
Жруны охотятся на живые души.
И это Ричарду было настолько нестерпимо страшно, что захотелось сунуть винтовку в рот и нажать ногой на спуск. Остановило одно: кто ж спасается от дождя в озере? Это ведь выйдет, что Ричард нарушил присягу, сбежал — и его душа прямиком угодит в кошмарную пасть на брюхе жруна.
О целях войны здесь разговаривали, не питая особых иллюзий.
— Тамошняя мёртвая королева прицеливалась наши земли забрать, с папашей своим, праправнуком Дольфа, — говорил тот же Грегор, здорово подкованный в политике. — С ней некроманты, они её мёртвую подняли и в куклу вселили, а убил перелесец — вот она и решила мстить. С ней ад идёт, некроманты, мёртвые куклы, драконы… оттого и наш государь завёл особистов, ведьмаков, чего уж — чтоб защититься, значит, от ада адом же.
— Да, ребятки, никакому братству не бывать. Чародеи с двух сторон рубятся за власть и за землю. Господь, небось, о нас и думать забыл: грехи-то какие страшные… Не отмолить. Видно, помирать нам всем тут.
— К Господу попасть, — мечтательно сказал старый вояка с рубцом над бровью. — Все погибшие за свою землю, короля и товарищей — сразу на лоно Господне…
— Ага-ага. К жруну в пасть не хочешь?
— Мы победим — хоть будем под своим королём… Кукла, говорят, поклялась править только мёртвыми, одни некроманты и мёртвые ей и служат. И нас тем же порядком сперва поубивают, после поднимут бездушных. Чего уж хуже…
— Я вот смотрю на всё это… головой об угол или углом об голову — разница-то не слишком большая…
— Я вот что думаю, — робко вставил Ричард. — Если ад с той стороны, что ж наш государь не отмолил? Святая Земля же нам — союзники. Написал бы Святейшему Отцу нашему…
— Э, сынок! — мрачно сказал Грегор. — Видать, молитвы не особо помогают. Когда Проклятый Дольф армию мертвяков до столицы вот столечко не довёл — как уж государь Ричард молился! Власяницу, говорят, под кирасой носил — не помогло. Винную долину, Голубые горы — тю-тю, прогадили. Ад силён. Государь Рандольф — благой король, говорят, а что толку…
— Господь зрит, не вмешиваясь, — хмыкнул Лерой из новобранцев. — Ты ж, небось, знаешь, семинарист!
