— Зря это, Дана. Не выйдет ничего.
Сглотнула. Ломкий шепот:
— Чем же не угодила я тебе? Дура деревенская, да? Знаю, ты… — шмыгнула носом, зачастила: — Непохож ты на мужичье наше, другой ты, совсем другой, и не потому что тил, просто — не такой, как они все… Городской, небось, а серой костью прикидываешься, знаю, только ты не гони меня, миленький, я… — и зажмурилась, стиснула зубы, выдавились из-под век на щеки две мокрые дорожки.
Ах ты, чудо заморское.
— Нет, — сказал я, — Не дура.
Она длинно всхлипнула, ткнулась лбом в грудь мне, я осторожно погладил платок.
— Какая ж ты дура? Раскусила вот меня…
Что же это такое, что ж ты смотришь-то так, глазищи серые…
— Она, да? — холодом пыхнуло, — Вертихвостка эта лираэнская? Да она ж дурачит тебя, у нее…
— Нет, Данка. Альсарена тут совершенно ни при чем.
— Другая, значит? Как это, сердце занято, да?
— Занято. Лучше не скажешь.
— Врешь ты, — нахмурилась Данка, — Нету у тебя никого. Не по сердцу тебе девка деревенская, вот и все. А что присушил ты ее — так мало ли дур на свете. А она, может, девка эта, об тебе об одном и думает, ревмя ревет ночами, вон до чего докатилась — сама к мужику припожаловала…
Другой совсем, значит? Другой, не такой, как все, сталбыть? Приелась жизнь обычная, чего поинтереснее захотелось? Лезвия захотелось, Даночка? Попробовать, как это — когда пятками босыми по стали отточенной? Нет уж, подруга. Не видать тебе Лезвия.
(Чего испугаешься, трактирщица моя романтическая? Рутины испугаешься, серости беспросветной… Ну, так получи, милая.
— Да уж, — сказал я, — Это ты учудила, подруга. Так уж и быть, пока — прощаю, но из дому у меня носа казать не будешь. Никаких те трактиров да постояльцев. Думаешь, не знаю, что у тебя с альханом с этим за переглядки да перещипки? Кайд вон тоже ходит, слюни роняет. Им руки выдерну, а тебе — ноги, чтоб не шастала, где не велено, ясно?
На лице ее читалось — не пойму, он что, всерьез? Куда уж серьезнее, Даночка.
— Трактир — оно, конечно, дело прибыльное, — продолжал размышлять вслух Сыч-охотник, — да только Кадакар — эт’ Кадакар, и всю жизнь тут торчать ни к чему. Детишки здоровее будут. И народищу здесь больно много — и деревня, и Бессмараг… Наследство твое деньгами возьмем, уедем, а как Эрб копыта отбросит, съезжу сюда, трактир продам…
Сыч-охотник продолжал расписывать радужные перспективы — детей человек восемь, не меньше, хутор в абсолютной глуши, кастрюли-сковородки, скотина в хлеву и скотина-муж под боком, а изумление в серых глазах сменялось разочарованием… Да, Дана, да. Именно так.
— Кочергу свою из башки выбрось, со мной штучки эти не пройдут. Руки-ноги переломаю. Денег-то у Эрба сколько, знаешь, небось? Сколько выделит, э?
Она качнула головой из стороны в сторону раз, и другой, отступила на шаг.
— Ты чего? Задумалась о чем, красавица? — ухмыльнулся погаже.
— Пойду я, — сказала Данка, — Сватов присылай к отцу. Завтра присылай.
Ага. А ты им, сватам — от ворот поворот? Кайд вон, бедолага, сколько уж сватался, и на Сыча-охотника зуб имеет, потому, что тот Сыч тебе, Даночка, глянулся…
— Нет, детка, — снова ухмыльнулся я, — Мы с тобой без сватов поладим. Ты ведь за этим пожаловала, разве нет? — и пошел к ней.
Только вот Даночке больше уже не хотелось окрутить простофилю-Сыча. Не понравилось Даночке, что Сыч — такой же, как Кайд, если не хуже. Уйти хотела Даночка.
Я схватил ее, она отчаянным усилием вырвалась, оставив платок у меня в руках, выскочила, хлопнула дверью. Вот так, глазищи серые. Вот так…)
— Мертвый я, Данка, — сказал, сам не зная, почему, — Нельзя мертвому ни сердце иметь, ни душу. В долг живу, а долги отдавать придется.
— Что ты говоришь такое? — недоуменно сошлись над переносицей брови, — Почему — мертвый? Как это — в долг?
— «Кошачьи лапы», — сказал я, — Чертополох и веревка.
Данка хлопала глазами:
— Какие лапы? Какой еще чертополох?
Да уж, приятель. Здесь тебе не Кальна. Кадакар, глушь непролазная. Интересно, Эрб хоть знает, какие-такие лапы, да что за чертополох?
— Ищут меня. И найдут, рано или поздно. Найдут. И тогда — все.
— Не понимаю, — пробормотала она беспомощно, — Ты, значит, скрываешься?
— Вроде того.
Данка схватила меня за руки:
— Давай уедем! Куда угодно, в Итарнагон — хочешь? В Талорилу, в Ингмар? — ишь, загорелась, — Деньги у отца есть, лошадь возьмем, по перевалу — хочешь, давай завтра?
— Что здесь, что в Ингмаре — разница невелика, — я высвободил ладони из ее довольно сильной хватки, — На Лезвии долго не стоят. Острое оно, Лезвие. Угомонись, Данка.
А она не сдавалась.
— Тогда давай — к нам, на виду будешь. Тут-то один живешь, убьют — никто и не заметит. А в деревне — не так просто это сделать, люди кругом.
Я чуть не расхохотался.
— Ага, — то-то они батю твоего забоятся, да Борга с дубьем. Другие у них методы. Просыпаешься утром в своей постели — ан в глотке-то кинжал. — Брось, Данка. Пустой разговор.
Отошел к столу, вытащил початую бутылку, выдернул пробку зубами, плеснул в кружку на треть.
— Почему — пустой? — не унималась Даночка: срывается рыбка с крючка, срывается, — Я же знаю, ты не такой, чтоб как баран под нож идти, ты так просто не сдашься, почему помощи от меня принять не хочешь?
Потому что потому. Стуро — изгой. Смертник. А тянуть за собой человека, который тут никаким боком, даже если его просто убьют… На черта мне груз перед богами?
— Брезгуешь, да? — Дана прибавила напора и голоса, — Думаешь, баба-балаболка, дурища деревенская? Да я за тебя… Я на все готова! Не знаю, что ты там натворил, кого убил, не знаю и знать не хочу! Кто тебя ищет и зачем, наплевать мне, ясно?! Коли в острог поволокут, так уж — обоих!
Ага, в острог. Щас. Решила, небось, что Стража за мной охотится. Преступника беглого, сталбыть, укрывать согласна. Да я б и сам Страже сдался — ловите на меня, сами знаете, кого. Посидеть в уютном подземельице, а они пускай… Только ведь потом, небось, так и оставят приманочкой — на все «кошачьи лапы» Альдамара.
Выпил, налил еще.
Данка сменила тактику. Подошла, заглянула в лицо, голос ласковый:
— Ну, миленький, расскажи мне, расскажи, что за беда у тебя? Вместе подумаем…
— Ум хорошо, а два — лучше? — рот скривило усмешкой, — Ни к чему. Думано уже. Хватит.
Не лезь ты мне в душу, нету там ничего интересного. Спокойней будет, когда придут да спросят…
— Уходи, Данка. Не тронь чумного, зараза перейдет. На все, говоришь, готова? — закивала, глаза полыхают, — Сама не знаешь, что говоришь. Нельзя стоящему на Лезвии близкими обрастать, одному и подыхать легче. Раз — и все.
