— Уходи, Данка. Не тронь чумного, зараза перейдет. На все, говоришь, готова? — закивала, глаза полыхают, — Сама не знаешь, что говоришь. Нельзя стоящему на Лезвии близкими обрастать, одному и подыхать легче. Раз — и все.
Энидаров характер мне хорошо известен. Наверняка Ирги Иргиаро приказано привезти живым. Стуро — тварь, его, скорее всего, действительно просто проткнут ножом. А вот супругу Сыча-охотника, либо просто бабу его… В острог, как же!
— Ну, где раз, там и два, — улыбнулась Дана беспечно, прижалась, рука ее скользнула в бородищу мою, попыталась погладить щеку, — Ты не думай сейчас об этом. Потом подумаем. Поцелуй меня, миленький…
«— Ты ведь понимаешь, — поворачивается от окна, тонкая, прямая, будто стилет, — все эти „политические соображения“… Маска у меня такая — Наследница… — и прижимает к груди тонкие руки, и еле слышно шепчет: — Я люблю тебя…»
Что ж такое творится-то, Рургал?! Волосы — рыжие, сложение — покрепче, жизнь деревенская здоровая, да и альдка она, Даночка, безо всяких там примесей. И играет она попроще, ну, так не учили же — на интуитивке выезжаем…
Взял Данку на руки, она тут же обхватила меня за шею, пальцы путались в тильской шерсти, губы неловко тыкались куда-то возле уха. Освободив одну руку, я открыл дверь в сени, потом — вторую, на улицу.
Данка, прижатая к моей груди, почуяла похолодание, но, к чему оно, разобраться не успела. Потому что я перехватил ее под мышки, оторвал от себя и отправил в снег, что мы со Стуро нагребли с утречка слева от крыльца. Вскрикнув, Даночка канула во тьму.
— Охолонись, девка, — сказал Сыч-охотник.
Закрыл дверь и привалился спиной.
Снаружи было тихо. Не вопила, не ругалась. Не ломилась.
Извини, красавица. За непочтительность. Но еще немного, и…
Тьфу, черт. Я ведь тоже живой человек, хоть и на Лезвии. Сбил намерзшую корку, черпанул из бадейки ледяной водички, протер рожу. Сам тожить — того. Охолонись, сталбыть.
Раз не лезет отношения выяснять, значит — ушла. И слава всем богам. И черт с ней. И — все. Вернулся в комнату, уселся на табурет. Опорожнил кружечку.
Смешно, а у них с Лероей действительно есть что-то общее. Так называемые «железные женщины». Которым, то есть, палец в рот не клади — без башки остаться можно. А, да бог с ней, с Даночкой. Авось отвяжется. Обидно ведь…
Осторожное прикосновение.
Бледнющий, измочаленный… Слухучая козявочка, лиранат не особо пока понимаем, зато чуйства… Спокойно, Иргиаро. Спокойно. Прибери дрянь свою. Прибери. Вот так.
— Извини, Стуро.
— Зачем… Зачем — так?
— Глупость. Хочешь выпить?
— Она… Ты нравишься ей, Ирги. Нет, больше. Она тебя любит. Я слышал. Зачем ты ее прогнал? Почему?
— Оригинальный трупоедский обычай, — огрызнулся я.
Ну, что ты-то еще ковыряешь, и так… Ладно. Ты его сам чуть не ухайдокал, с Данкой на пару, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
— На, — я налил ему, всунул кружку во влажные пальцы, — Полегчает.
Он судорожно, в два глотка, опустошил кружку, и я сказал:
— Мы — вдвоем на Лезвии, Стуро. Она — нет. Она — хорошая, милая девушка. Ни к чему ей Лезвие, — допил сам, плеснул по второй, — Не хочу, чтобы ее убили. А то ведь может быть еще хуже.
— Хуже? — поднял брови Стуро, — А, ее схватят, ты не будешь сопротивляться?
Я скрипнул зубами:
— Во-во.
А перед глазами услужливо завертелись соответствующие картинки, весельчак Ойлан, подручный Рейгелара, ба-альшой любитель женского пола, холодная усмешка Энидара, и собственный вой зазвучал в ушах, звериный, нечленораздельный…
Нет, Дана, нет, даже возможность этого, даже сотая, тысячная доля…
— Ирги… — хриплый шепот.
Я дернулся, вырвал себя из галлюцинации, такой явной, объемной и красочной, словно все происходит на самом деле…
— Стуро, — я не узнал собственного голоса, — Стуро, брат мой. Обещай мне одну вещь.
— Какую, Ирги? — лицо его кривилось жалостью, — Я все сделаю для тебя. Все, что скажешь.
— Пусть они не возьмут тебя живым, Стуро, пожалуйста. Я… я отвлеку их на себя, а ты… не дайся им живым, Стуро.
— Хорошо, — он успокаивающе погладил меня по плечу, — Конечно, Ирги. Ты научишь меня?
Он все еще был бледен, губы чуть дрожали, и пальцы еще дрожали от волны эмоций, только что мотавших беднягу, словно штормовое море.
— Прости, — сказал я.
Прости, парень. Не выходит у меня тебя поберечь — то одно, то другое…
— Я не понимаю, — он наморщил лоб, качнул головой, — Не понимаю. Я многого не понимаю, Ирги. Не сердись. Я не могу не слышать. Не могу, — робкая улыбка.
Я усадил его на вторую табуретку, приобнял за тощие плечи.
— Это ты не сердись, Стуро. Я — трупоед. Я не умею сдерживаться. И я — боюсь.
— Чего, Ирги?
— Боюсь, что тебе будет плохо из-за меня. Очень плохо, Стуро, я серьезно говорю. Боюсь, что смогу уговорить тебя уйти в Бессмараг, там будет спокойней…
— Не бойся, — он положил голову мне на плечо, — Ничего не бойся, Ирги. Я никуда не уйду от тебя. Ты — кости мои.
Мы немного помолчали, а потом Стуро шепнул:
— Ты сам сказал — нужно время.
Время. Ты прав, козява. Прав.
Ничего. И к эмпатии твоей привыкну, и себя сдерживать.
Если это время нам с тобой дадут, брат мой. На Крыльях Ветра.
— Ладно, хватит, — сказал я. — Пора уже на боковую.
Стуро кивнул:
— Спокойной ночи, Ирги, — и утянулся к себе в закуток.
Я выпустил собак погулять, забрался на лежанку и честно попытался заснуть.
Сон не шел. Вязкая одурь какая-то. В вязкой одури плавали лица Рейгелара и Ойлана, плавали блестящие инструменты, и я пытался вспомнить все названия, потому что, если мне это удастся, Стуро не подвесят на стену. Рейгелар не учил меня, так, иногда, сообщал, что иглы бывают трех размеров… тиски ножные, иначе «туфелька», тиски ручные… плетка с «ежиком», не путать с плеткой с «шариком»… не помню, боги, нож-«ложка» под левую руку, нож-«ложка» — под правую…
Сквозь сонную одурь — звук.
Характерный звук.
Когда нужно, чтобы было тихо, близнецы переговариваются дыханием.
Короткий выдох.
Шорох.
Два длинных выдоха.
Один короткий.
Меня снесло с лежанки, приложило об печь.
В закутке Стуровом отчетливо хрустнуло.
Я, как идиот, запалил лампу и — чуть на пол не сел.
В трех шагах от меня стоял перепуганный Стуро. На одной ноге. Сжимая в руках… обломки обмотанной холстом рейки-лубка. Стуро пялился на меня.
Близнецы отсутствовали.
— Так, — сказал я.
— Ирги… — он опустил ногу.
