Наконец, он посмотрел на неё.
Она бы сделала что угодно, чтобы избавить его от страдания, отразившегося в глазах. Что угодно.
Его пальцы в перчатках погладили её собственные, затем отстранились.
Она снова сжала руку в кулак.
- Пойдём. Я хочу тебе кое-что показать.
***
Аэлина украла десерт у одного из уличных торговцев, пока Рован ждал в тенистой аллее. Сейчас, сидя на одной из деревянных балок под позолоченным куполом в затемнённом Королевском Театре, Аэлина грызла лимонное печенье и раскачивала ногами в свободном пространстве под ними. Место было точно таким, как она его запомнила, но эта тишина, тьма...
- Это было моим самым любимым местом во всём мире, - сказала она, её слова казались слишком громкими в пустоте.
Солнечный свет проникал сквозь взломанную ими дверь на крыше, освещая балки и золотой свод, бледно сверкая на отполированных медных перилах и кроваво-красных портьерах внизу.
- У Аробинна есть личная ложа, и я приходила сюда каждый раз, когда выдавалась возможность. А в те ночи, когда у меня не было настроения наряжаться или быть на виду, или когда у меня была работа и только один свободный час, я пробиралась сюда через эту дверь и слушала.
Рован доел печенье и уставился в темноту под ними. Он был таким тихим последние полчаса – словно находился в том месте, где она не могла его достать.
Она почти вздохнула с облегчением, когда он произнёс:
- Я никогда не видел оркестр – или театр вроде этого, обставленного так безупречно и с такой роскошью. Даже в Доранелле, театры и амфитеатры были древними, с лавками или просто ступенями.
- Возможно, нигде больше нет места, похожего на это. Даже в Террасене.
- Тогда тебе придётся построить его.
- На какие деньги? Ты думаешь народ с радостью будет голодать, пока я буду строить театр для своего собственного удовольствия?
- Возможно не сейчас, но если ты поверишь, что театр улучшит город, страну, тогда сделай это. Творцы важны. Флорин говорила то же самое. Аэлина вздохнула:
- Это место было закрыто месяцами, и но я могу поклясться, что все ещё слышу музыку парящую в воздухе.
Рован повернул голову, изучая темноту своими обостренными чувствами бессмертного.
- Возможно, музыка всё ещё живет здесь, в каком-то обличье.
Эта мысль заставила её глаза наполниться слезами.
- Я бы хотела, чтобы ты мог слышать её – я бы хотела, чтобы ты был здесь и слышал Петора, дирижировавшего Стигианскую Сюиту. Иногда, мне кажется, будто я сижу в ложе, тринадцатилетняя и плачу от её великолепия.
- Ты плакала?
Она почти могла видеть, как воспоминания об их весенних тренировках мелькнули в его глазах; всё то время музыка успокаивала или высвобождала её магию. Это была часть её души – также, как и он.
- На последней части Сюиты – каждый чёртов раз. Я возвращалась в Башню и музыка жила в моей голове на протяжении нескольких дней, даже во время тренировок, убийств или сна. Эта любовь к музыке была чем-то вроде сумасшествия. Вот почему я начала играть на клавикордах - я могла прийти домой ночью и предпринять жалкую попытку повторить это.
Она никогда никому этого не рассказывала - никого никогда сюда не приводила.
Рован спросил:
- Здесь есть клавикорды?
***
- Я не прикасалась к инструменту уже много месяцев. И эта идея ужасна по десяткам разных причин, - повторила она в десятый раз после того, как подняла занавес на сцене.
Она стояла здесь и раньше, трепеща от пребывания в священном месте, в те времена, когда покровительство Аробинна способствовало приглашению их на торжества, проводимые на этой сцене. Но сейчас, среди тоски мёртвого театра, освещаемого единственной свечой, найденной Рованом, она чувствовала, будто находиться в склепе.
Стулья оркестра всё ещё были расставлены так, как в ту ночь, когда музыканты выразили протест против резни в Эндовьере и Калакулле. Всё ещё было неясно, что с ними произошло – и учитывая огромное множество страданий, в которые король поверг этот мир, смерть была бы лучшей участью.
Сжав челюсть, Аэлина сдерживала знакомую ярость.
Рован стоял рядом с клавикордом, у переднего правого конца сцены, и проводил рукой по гладкой поверхности так, словно это была призовая лошадь.
Она помедлила перед величественным инструментом.
- Выглядит богохульством играть на нём, - сказала она, её слова отозвались громким эхом.
- В самом деле? С каких пор ты стала такой религиозной? - мрачно улыбнулся ей Рован.
- Так ты скорее добьёшься мучительной боли.
- Ты сегодня также самоуверенна?
- Если Лоркан выслеживает нас, - проворчала она. - Я бы не хотела, чтобы Маэве доложили, что я плохо играю. Она указала на одно место на сцене:
- Там. Встань там и прекрати разговаривать, ты, несносный мерзавец.
Он тихо рассмеялся и двинулся к тому месту.
Она сглотнула, когда скользнула на гладкую скамью и откинула крышку, открывая блестящие белые и чёрные клавиши под ней. Она поставила ноги на педали, но не сделала ни одного движения к клавишам.
- Я не играла с тех пор, как погибла Нехемия, - произнесла она, эти слова дались ей тяжело.
- Мы можем вернуться сюда в другой день, если ты захочешь.
Аккуратное, разумное предложение. Его серебристые волосы мерцали в тусклом свете свечи.
- Другого дня может и не быть. И я бы сказала, что моя жизнь, на самом деле, будет очень печальной, если я больше никогда не сыграю.
Он кивнул и скрестил руки. Молчаливый приказ.
Она взглянула на клавиши и медленно поставила руки на слоновую кость. Клавиши были гладкими и холодными, и ждущими – пробуждения мощи звука и радости.
- Мне нужно разогреться, - выпалила она и не говоря больше ни слова, начала играть так мягко, как только могла.
В какой то момент она снова увидела ноты в голове, а мышечная память заставляла её пальцы брать знакомые аккорды, она начала.
Это не был грустный, милый отрывок, который она когда-то играла для Дориана, и не одна из лёгких, танцевальных мелодий, которые она играла для разминки; это не были сложные, замудреные партии, которые она играла Нехемии и Шаолу. Эта песня была праздником – возвещением жизни, величия, боли и красоты.
Возможно именно поэтому она ходила слушать её каждый год, после многочисленных убийств, пыток и наказаний: это было словно напоминание, кем она была и за что боролась.
Мелодия шла всё вверх и вверх, звук вырывался из клавикордов, как божественная песнь, пока Рован не подошел и стал рядом с инструментом, пока она не прошептала: "Сейчас", и крещендо не ворвалось, нота за нотой.
Музыка гремела вокруг них, разрывая тишину театра. Пустота, которая была внутри неё так много месяцев, теперь была заполнена звуками.
Она сыграла последний взрывной, триумфальный аккорд.
Когда она взглянула вверх, тяжело дыша, глаза Рована блестели серебром, его горло вздрагивало. Каким-то образом, после всего этого времени, принц-воин всё-таки смог удивить её.
Он выглядел, словно слова вырывались из него, и в конце концов он вздохнул.
- Покажи мне, как ты это сыграла.
И она послушалась.
***
Они провели большую часть часа сидя рядом на скамье, Аэлина учила его основам игры на клавикордах – объясняла диезы и бемоли, педали, ноты и аккорды. Когда Рован услышал, как кто-то рвётся внутрь послушать музыку, они ушли. Остановившись у Королевского Банка, попросив Рована подождать в тени напротив, она снова оказалась в кабинете директора, один из его подчинённых бегал туда сюда по её делам. Она покинула банк с сумкой золота – жизненно важного теперь, когда ей нужно было прокормить и одеть ещё одного человека – и увидела Рована как раз на том месте, где его и оставила, злившегося, что она отказалась от его компании. Но он бы задавал слишком много вопросов.
- Так ты будешь тратить собственные деньги, чтобы прокормить нас? - спросил Рован, когда они свернули за угол.
Группа красиво одетых девушек прошла мимо них по залитой солнечным светом площади по ту сторону аллеи и глазела на хорошо сложенного мужчину в капюшоне, прошедшего мимо – и затем они все повернулись, чтобы насладиться видом сзади. Аэлина усмехнулась.
- На данный момент, - сказала она ему.
- И как ты будешь зарабатывать деньги позже?
Она сердито посмотрела на него.
- Обо мне позаботятся.
- Кто?
- Я.
- Объясни.
- Скоро ты поймёшь, - она слабо улыбнулась ему и знала, что вывела его из себя.
Рован попытался схватить её за плечо, но она увернулась от его руки.
- Лучше не двигайся слишком быстро, кто-нибудь может заметить.
Он зарычал, в этом звуке не было ничего человеческого, и она тихо рассмеялась. Уж лучше раздражение, чем вина или горе.
