— Чувство вины быстро выветривается, — напомнила она.
— Но не память, — ответил я. — Где бы я ни был, вспомню вас обоих, едва только подумаю о севере и северных королевствах. И снова нахлынет это сладкое чувство вседозволенности и в то же время вины…
Она переспросила с улыбкой:
— Сладкое?
— Еще какое, — заверил я честно. — Вторая половина моей души вполне свинская!
Она засмеялась:
— Так дайте ей все, чего она желает. Удовлетворите все самые грязные желания! Встаньте утром из этой постели чистеньким и невинным…
Утром фрейлины снова пришли помогать королеве одеваться. Как я понял, им велено держать языки за зубами, но в то же время расчет на то, что хоть одна да проговорится подруге или другу под страшной клятвой никому не рассказывать.
И пусть молва пойдет гулять по залам дворца, а то и выйдет наружу, но в таком виде это только сплетня, на которую можно реагировать, а можно и не обращать внимания, в то же время заинтересованные люди сразу оценят степень вероятности и сделают соответствующие выводы.
Один из этих выводов будет именно тот, на который и рассчитывает Елизавета и, думаю, король Вольфганг. Дескать, у королевской семьи есть могучий друг и задевать ее интересы теперь становится опасным.
Все понимая, я уже спокойнее наблюдал за сложным процессом одевания, как хорошо быть мужчиной, не нужны все эти тяжеленные штуки, свисающие из ушей и наверняка жутко мешающие… мне бы мешали неимоверно, массивное ожерелье в три ряда, где эти цепочки соединены золотыми фигурками, такое вот именуется вроде бы колье…
А все эти кольца и перстни, из-за которых пальцы приходится держать врастопырку?
Наконец одели через голову платье, потом еще и еще. Сравнительно изящная фигура Елизаветы стала похожей на копну, только и осталось от ее великолепного тела, что в низком вырезе платья, из-за которого отчетливо приподнимаются края двух белоснежных полушарий, где еще медленно тают красные следы от моих жарких губ, и которые я только что видел целиком и с удовольствием мял в ладонях.
Человечество, мелькнула мысль, именно потому и выжило, что научилось уступать. Сильные и заносчивые гибнут быстро, всегда же находится кто-то еще сильнее… А вот так, уступив и приняв субординацию, люди живут дальше, усложняют общество, развивают…
Елизавета, выходя из комнаты, обернулась и сказала с загадочной улыбкой через плечо:
— Леди Гизельда, леди Юнтига… помогите принцу Ричарду одеться и обуться. Он все старается делать сам, но вы этому решительно воспрепятствуйте!
Одна из фрейлин присела в чересчур послушном поклоне.
— Ваше величество, все будет исполнено!
— Не дадим и пальчиком пошевелить, — пискнула вторая.
Едва дверь за королевой захлопнулась, обе с жаром и повышенным энтузиазмом принялись одевать почетного гостя, чему я как-то быстро отвык сопротивляться, хотя и раньше не очень пытался.
Обе неспешно и неумело, но старательно застегивали и перестегивали крючки жилета, подтягивали мне штаны, и все это прижимаясь то и дело здоровыми девичьими телами с их зовущим запахом.
— Леди, — сказал я одной, что слишком глубоко засунула пальцы в мои штаны и пыталась там получше расправить складки рубашки, — не обожгитесь…
— Уже обожглась, — сообщила она радостно, — Господи, надо же… Когда же я наконец расстанусь с девственностью? Как вы думаете, принц?
— Приличной молодой леди, — сказал я наставительно, — надлежит сидеть у окна и вышивать крестиком, мечтая быть в скором замужестве покорной и даже послушной женой.
Она вскрикнула:
— Ой, я такая покорная и даже послушная!.. Что скажете, то и сделаю, даже не пикну!
Вторая фрейлина, уловив тень замешательства на моем лице, сказала заговорщицки:
— А я никому не скажу, правда-правда.
Первая проговорила обиженно:
— Почему?
— Ладно, — сообщила вторая, — расскажу всем, если, конечно, и мне будет позволено помочь гасить жар в ваших чреслах, ваше высочество!.. Хотя, помимо всего, тут поговаривают, что вы очень даже вовремя приехали, ваше высочество!
— Ты о чем?
Она сообщила страшным шепотом:
— Да тут всякое поговаривают…
— Ну-ну, — сказал я, — что поговаривают? Я хоть и мужчина, даже самец, но сплетни слушать люблю. Сам бы распускал, если бы умел, но для этого чего-то недохватывает.
Она засмеялась победоносно и покровительственно:
— Да-а, это надо уметь!..
Я шутливо поклонился.
— Признаю ваше преимущество. Так почему я вовремя?
— Ваше появление, — прощебетала она заговорщицки, — может что-то изменить в королевстве. Или не в королевстве… Ну, так говорят, я же не знаю…
Первая сказала строго:
— Не изменить! Напротив.
— Что, — спросил я с испугом, — все сломать?
Она засмеялась, покачала хорошенькой головкой.
— Нет-нет, все оставить на своих местах. Заморозить.
— А-а-а, — сказал я догадостно, — кто-то хочет сломать, а я своим появлением как-то сломать не дам?
— Вы очень догадливы, — сказала она льстиво и чуть присела, растопырив платье и обращая мое внимание, что у нее вторичные признаки еще крупнее и мощнее, чем у королевы. Наверное, Елизавета нарочито выбрала именно этих фрейлин помогать ей одеваться, а потом оставляет их со мной наедине, чтобы услужить гостю по полной программе. — Именно так… если я услышала правильно.
— Подслушивать нехорошо, — сказал я строго.
— Да, — согласилась она виновато, — но как интересно!
— Любопытство не порок, — согласился я, — а дорога к знаниям.
— Вот-вот!
— Но это если любительница, — объяснил я деловито, — а вот если профессионалка… я имею в виду, шпионка, то подслушивать и подсматривать уже обязанность, а это не только опасно, но уже и не совсем интересно.
— Правда? — спросила она огорченно. — Жалко…
Щебеча и беспечно чирикая, они продолжали свою работу, я уже начал чувствовать себя так, словно и не было ночи с королевой в постели, а все еще впереди.
Они обе ощутили тоже нечто по моей реакции, переглядываются и перехихикиваются, густо краснея, пальцы вздрагивают и попадают мимо, что тоже бывает неплохо, иной раз еще как неплохо, однако я держался стойко, хотя и хотелось довольно захрюкать, как большому толстому кабану, которого чешут и гладят.
Но я помню и то, что, когда кабана собираются резать, его чешут, он млеет и падает на бок, поворачивается на спину, растопыривая ноги и указывая, где еще почесать, и в этот момент всаживают разомлевшему дураку длинный острый нож точно в сердце.
