Эсперанс пропустил требование сира Ива мимо ушей: он приблизился и начал поливать юному господину на руки. Капли воды застучали о медный таз, сделанный в форме большого цветка с мясистыми лепестками. Сир Ив обтер лицо мокрыми ладонями, выдохнул, взял полотенце.
— Сядь же, — снова попросил он и махнул рукой, показывая на кресло: обычно в этом кресле никто не сидел, оно находилось в комнате исключительно ради красоты.
Эсперанс покосился на тонкую резную спинку кресла и продолжил стоять. Чуть наклонив голову, он рассматривал мальчика. Нет, сир Ив ничуть не переменился. Разве что немного вытянулся, что неудивительно в его возрасте.
— Что с тобой? — спросил наконец мальчик. И рассердился, сильно покраснев: — Говори же или убирайся! Мне надоело гадать, какие мысли скрываются за твоим вечно нахмуренным лбом.
— Да? — переспросил Эсперанс. — А вы гадали обо мне, сир Ив?
Юноша кивнул.
— И что же вы нагадали? — оскалился Эсперанс.
— Это, в конце концов, переходит всякие границы! Что ты себе позволяешь?
— Отвечайте на мой вопрос, сир Ив! — заревел Эсперанс.
Сир Ив дрогнул, но не потому, что испугался — напугать его было невозможно, — но потому, что почувствовал в поведении старого друга новую, непонятную для него странность, и вдруг ему сделалось жаль Эсперанса.
— Я думаю, — медленно проговорил сир Ив, — что ты страдаешь с того самого дня, как в замке появился мой дядя. Я думаю, ты мучаешься ревностью, Эсперанс, потому что мой дядя — рыцарь, он молод и красив, знает жизнь и множество историй, и я полюбил его… наверное, больше, чем тебя. Оно и немудрено — ведь он мне родня.
— А, — сказал Эсперанс непонятно и махнул рукой. — Ну, тогда конечно.
Он потоптался на месте, промычал несколько лишенных смысла слов, а затем расхохотался.
Сир Ив изумленно смотрел на него.
— А вот и всё не так! — объявил Эсперанс торжествующе. — Уж поверьте мне. Возможно, теперь я не слишком хорошо знаю вас, мой господин, но уж себя-то я точно изучил. Исходил, можно сказать, вдоль и поперек, как дорожку до знакомого трактира. Завелась сейчас в замке одна штука, которая меня беспокоит, — да так беспокоит, что блевать впору, если вы понимаете, о чем я.
— Мой дядя, — кивнул сир Ив. Его ничуть не удивило, что Эсперанс отнес к знатному рыцарю наименование «одна штука».
— Ваш дядя, мой господин, — мерзавец и бесчестный человек, — преспокойно объявил Эсперанс. — Это если вкратце.
Сир Ив стал белее сметаны, так что светлые его глаза начали казаться почти черными.
— Как ты смеешь? — прошептал он.
Эсперанс пожал плечами.
— Да я и сам удивляюсь, — признал он. — Я долго обдумывал, стоит ли вам говорить об этом, да еще так прямо, ведь после нашего разговора, сдается мне, вы меня выгоните вон из замка, а ничто в жизни не было мне так дорого, как этот замок, где тепло и хорошо даже в самые холодные дни… Ну, тут уж ничего не поделаешь, придется мне уйти. Потому что сир Вран вас обманывает, мой господин. Не сказать вам об этом я не могу, а сказавши — навлеку на себя ваш гнев; тут и дружбе нашей конец. Да чего не избежать — то непременно тебя настигнет, в чем я не раз имел несчастье убеждаться.
— Ты попросту пьян, Эсперанс! — воскликнул сир Ив. — Ступай и ляг в постель, тебе следует отдохнуть и проспаться.
— Я отвратительно трезв, — сообщил Эсперанс. — Ну так что? Выгоните вы меня?
У сира Ива дрогнули губы:
— Как ты можешь так поступать со мной?
— Другого способа нет: или я останусь при вашей особе, мой господин, и тогда ваша жизнь пойдет по правильной колее и в конце концов окажется счастливой, или же мне придется исчезнуть, а ваш дядя сделает все, чтобы вас погубить.
— Я не могу прогнать тебя, — сказал сир Ив.
— Придется, потому что рядом с сиром Враном мне не жить.
Сир Ив опустил голову, а когда поднял ее, краска уже вернулась на его лицо, и глаза смотрели грустно.
— В таком случае, тебе придется уйти, Эсперанс. Я дам тебе с собой припасов и одежды, какую только захочешь…
Эсперанс махнул рукой, заранее отвергая любые дары.
— Мне ничего не нужно… На прощанье хочу попросить вас об одной малости.
— Все что угодно.
— Когда беда случится, позаботьтесь об этом еврее, Мелхиседеке, — он ни в чем не виноват, кроме одной простительной человеческой слабости.
— Я не понимаю, — сир Ив выглядел растерянным. — При чем здесь Мелхиседек?
— Со временем и это станет вам ясно…
Эсперанс подошел к сиру Иву, взял его за плечи и, нагнув его голову к своей груди, осторожно поцеловал в макушку, затем благословил и, оттолкнув, вразвалку зашагал прочь.
Сир Ив смотрел ему в спину, пока тот не скрылся, но не проронил больше ни звука.
* * *
Исчезновение Эсперанса было окончательным; сир Ив чувствовал это. Только теперь он понял, какие крепкие узы связывали его со старым воякой. Присутствие Эсперанса сир Ив ощущал, даже если не видел его по целым дням. Если представлять человека как музыку, то Эсперанс всегда оставался как бы еле слышным, постоянно напеваемым мотивом. А теперь этот мотив смолк.
Ни одна попытка узнать что-либо от Мелхиседека не удалась: еврей скрывался от сира Ива и ловко избегал разговоров наедине; а через два дня и вовсе уехал, не простившись. Когда сир Ив вошел в комнату, которую занимал гость, там стоял маленький медный сосудик для умывания, сделанный в виде горностая с изящной хищной мордочкой и грозно выгнутой спинкой.
— Что это? — спросил Ив, обернувшись к своему дяде.
— Подарок для вас. Мелхиседек вчера очень сожалел о том, что вынужден покинуть нас быстро, так что у него не будет времени с вами проститься и поблагодарить за гостеприимство. Впрочем, он был моим гостем, а не вашим, так что подарка, думаю, вполне довольно.
— Да, — сам себе сказал Ив, — довольно будет с меня и подарка…
Летом 1346, когда Иву сравнялось шестнадцать лет, он был посвящен в высокий рыцарский орден, и уж сир Вран постарался на славу, устраивая праздник в этот день! Ничто не было упущено: собрались важные и многочисленные гости, из Ренна даже прибыл епископ, явились ближайшие соседи и в том числе сир Мезлоан, которому молва приписывала безответную любовь к покойной Азенор, матери сира Ива, — теперь сир Мезлоан представлял собой плотного господина с квадратным лицом и исключительно твердым, каменным брюхом; глядя на него, никто бы не поверил в то, что некогда он иссыхал от несчастной страсти.
