— Шен! Я знаю, что ты недоволен. Злишься. Давай покричим, а? — из высохшего колодца, быстрее воду достанешь, чем от него слова добьешься. Словно и не слышит вовсе. — Посуду побьем? Хочешь, покажу как?
Несла полную околесицу, постепенно подбираясь все ближе. От злости уже давно не осталось и следа, приоритетное место заняло волнение. Отреагирует, в конце концов, или нет? Или так и буду вести диалог с неотесанным чурбаком?
— Шен? — я растеряла весь словарный запас. Он развеялся как крупа, истрепавшись о гранит молчания. — Пожалуйста! — выдохнула и сделала последний шаг, приблизилась нос к носу, ощущая дыхание на лице.
Это невозможно, просто не может быть правдой! Этот равнодушный взгляд, не должен принадлежать моему Саше. Я такого просто не переживу! Душа рвалась на части, хотелось завыть белугой от щемящей боли в груди.
— Шен! Вернись! — уже не говорила, кричала. — Ты нужен мне!
Мне хотелось завыть, заголосить, как баньши над угасающим родом — я не могу тебя потерять! И пусть весь люд трясется от ужаса, плевать! Мое солнце, свет моей души, моя жизнь, все остальное пусть бесконечно катится как сизифов камень с горы, рассыплется в прах, не жалко!
— Шен! Миленький! Посмотри на меня! — да что с ним такое?
Моя новообретенная память, выдала череду ответов, но ни один из них не мог помочь в разрешении проблемы. Вереница одиноких дев, шествовала перед внутренним взором, кланяясь в пол, поднимая вековую пыль в воздух. Все они, предыдущие Хранительницы, были одиноки от рождения до исхода. Все, пожаловали жизнь затворничеству, припорошив блюдечко с золотой каемочкой, пеплом несбывшихся желаний. Они хранили знания, отдавая себя миру, служа проводником сущности во благо всех. Но я не они! В ряды монашек заявление не подавала! Я хочу быть женщиной, любимой женой, матерью. Я хочу быть с ним!
— Шен, вернись ко мне, — шептала я, тянясь дрожащей рукой к его лицу. — Я люблю тебя. — Пальцы коснулись кожи. — Одной мне не выжить, — с губ сорвался всхлип, еще немного и я разрыдаюсь по-настоящему, горькие слезы жгли веки, готовясь прорваться наружу.
Что-то дрогнуло в глубине его глаз, словно ледяная основа пошла трещинами, подтопленная моими словами. Их студеное равнодушие постепенно тонуло в знойных водах расплавленного серебра.
— Я почти умер, Лаари, — прохрипел он, и сильные руки, обхватив меня за талию, прижали к горячему твердому телу. — Ты почти убила меня, — он впился в мои губы жадным, требовательным поцелуем.
Меня накрыло море, нет — океан облегчения. Саша все еще здесь, со мной, рядом!
Я отвечала на его ласку с остервенением обреченного на казнь. Одна мысль о том, что потеряла его навсегда, сделала меня безумной. Мои руки зарылись в его волосы, притягивая еще ближе, настолько близко, насколько это было возможно. Я хотела раствориться в нем, растаять в его руках, слиться с ним воедино, соединиться навечно, чтобы никогда больше не бояться потерять. Мы, как два жаждущих, изголодавшихся по родниковой воде путника, выпивали друг друга, иссушая сосуд до дна, и не насыщались, все еще желая большего.
Я не помню, в какой именно момент запечатала дверь, не помню, как Саша разорвал на мне платье, и почему разорвал, не помню, как кромсала его ремень на части, помню только губы, блуждающие по шее, его язык, скользящий по коже, ласкающий, горячий, обжигающий своим прикосновением, сводящий меня с ума. Мне было совершенно безразлично, что кроватью нам служит каменная стена, что романтика и нежность сметены под напором животной страсти, главное в том, что он со мной, что его руки держат меня, пусть даже оставляя синяки, что его тело врезается в мое так, будто это последняя возможность остаться в живых. Когда дрожь возбуждения достигла пика и взорвалась яркой, ослепительной вспышкой экстаза, я закричала, а Саша вторил мне, низким рычанием, делая последний рывок навстречу освобождению. Такого между нами еще не было.
Я медленно приходила в себя, ощущая кожей прохладу стены за спиной, и жар Сашиного тела, прижимающегося ко мне. Его голова покоилась у меня на груди, мои ноги все еще обвивали его бедра, и это казалась таким правильным, таким естественным, быть с ним, вот так, настолько близко.
— Я люблю тебя, больше жизни, — прошептала я с хрипотцой в голосе. — Никогда больше так меня не пугай.
— Кто бы говорил. — Он тихо рассмеялся, целуя шею. — Это ты у нас, кажется, покончила с жизнью у меня на глазах.
— Но, я же не умерла!
— В тот момент, я не был в этом уверен.
Саша поставил меня на ноги, и принялся собирать то, что когда-то было нашей одеждой.
— Ты просто зверь, — прокомментировал он разодранный на части ремень, валяющийся на полу.
— Ты тоже, — усмехнулась я, крутя в руках рваное платье. — Впрочем, это не мой цвет.
Мы расхохотались друг над другом и сами над собой одновременно. Последствия стресса.
— Видела бы ты себя со стороны, — сказал Саша, когда приступ веселья иссяк. — Я думал, мое сердце остановится, когда кинжал пронзил твое. Ты словно меня заколола. — Его пальцы коснулись щеки, нежно погладив кожу. — Я умирал там, на престоле, рядом с тобой. О чем ты думала, милая?
— Ну…. — я покраснела, смутившись, и невнятно пробормотала. — …что-то о спасении человечества. — протянув руку, я ответила жестом на жест, коснувшись лица, и только сейчас обратила внимание, что ничего не происходит.
— Шен? — он проследил за моим удивленным взглядом, которым я окинула собственное тело.
— Что?
— Сияние… Оно исчезло!
Пока мы штурмовали лабиринты цитадели, ведомые молодым хомисидом, я, не переставая, материлась, про себя конечно. Была сердита, как озверевший тузик, рвущийся с цепи, только пены у рта и лязганья зубов не хватало, чтобы почувствовать себя таковым в полной мере.
Это надо же! Кто додумался?! У кого ума хватило?! Я б его своими руками на маленькие кусочки, чтоб неповадно было подсовывать людям такие подарочки. Разрядить меня как невесту недоделанную! Да я, и на свадьбу-то лиловое платье нацепила, а тут!
— Уродство! — в который раз прошипела я, разглядывая подол белого одеяния, облепляющего ноги при ходьбе. — Ненавижу! Уж лучше лампочкой, чем это! Все полезнее.
Справа от меня прозвучало что-то подозрительно похожее на смешок, и я зыкнула на Колю, из-под сурово сдвинутых бровей, недвусмысленно давая понять, что думаю по этому поводу. Он, деланно округлил глаза, в ответ на мое негодование, и расплылся в широченной улыбке.
— Зря ты так, очень даже миленько, — выговорил засранец, со сдерживаемым смехом в голосе.
