— Так вы перепутали! — Тытырин от счастья даже в ладоши хлопнул. — Перепутали! Пропагандой тут Снегирь занимался! Его я видел! Отвратительный человек, он еще «Шагреневый трактор» написал…
— Какой трактор? — не поняла Ариэлль.
— Шагреневый. Который сокращается каждый раз, как его вспоминают. То есть трактор, стремящийся к отрицательной бесконечности. Как Пизанская башня. Та все время падает, а трактор все время исчезает.
Ого, подумал я. Как хорошо, однако, осведомлен Тытырин, разбирается в творчестве своего товарища. Однако надо бы тот «Трактор» почитать, может, на самом деле стоящая вещица…
— Так он убежал! — воскликнул Тытырин.
— Трактор? — Ариэлль поглаживала пальцем рукоять кортика.
— Зачем трактор? Снегирь.
— При чем тут какой-то Снегирь? Я про Сироткина спрашиваю.
— Не, Сироткина здесь не было. Снегирь бы никакого Сироткина не потерпел, я-то уж его знаю… Кстати, про Сироткина. Еще анекдот про него есть, про лошадь…
— Значит, Сироткина тут нет… — Ариэлль вытянула кортик и принялась расковыривать проделанную в доске дырку. — Обманула меня, рыжая!
— Кто обманула? — насторожился Тытырин.
— Тытырин, — сказал я, — иди принеси мне чего-нибудь… Паштета.
И указал в пространство.
— Не, я к тому просто, что для истории, может быть, пригодилась бы фамилия той обманщицы… — завертел ее Тытырин.
— Принеси пожрать! — рявкнул я. — И сани переверни.
— Что?
— Сани переверни, дубина!
Тытырин надулся и отправился в указанном мной направлении.
— Что ты сказала? — повернулся я к Ариэлль и тоже достал нож.
Мой супербулат был не в пример лучше ее кортика. Я легко вырезал в столе дырку, воткнул в нее вазу и собрал цветы.
— Ты что-то сказала про рыжую?
— Ну да, — кивнула Ариэлль. — Лариска. Она мне и сказала, что Сироткин здесь. А я поверила… Вот такие дела.
Я здорово постарался, чтобы не удивиться. Хотя, с другой стороны, чему было удивляться? Я знал, что рано или поздно Лара сюда пожалует. И зубы у Перца болели. Но все равно…
— А ты ее знаешь? — Ариэлль принялась почему-то глядеть в сторону.
— Да так, встречались пару раз… давно…
Один из пленников рванул в сторону, эльфийские девчонки догнали его и немножко поколотили.
— И что? Дрова ей помогал наколоть?
— Какие дрова? — не понял я. — Просто там надо было…
Из-за кучи барахла выдвинулся Тытырин с подносом и быстренько подбежал к нам. Я обнаружил на подносе жареную курицу, а вокруг нее запеченную картошку. И зеленый лук. И две серебряные тарелки. Все, надо полагать, трофейное.
Расторопно.
Тытырин поставил поднос и удалился к пленным. Я про себя усмехнулся — за спиной у Тытырина обнаружился целый арсенал — бластер на одном плече, самострел — на другом, тут же большой желтый мегафон, на поясе булава и финка без ножен.
Победитель. Ну да бес с ним, гораздо интереснее курица.
— Какой, однако, сервис, — сказал я. — Жизнь налаживается, Ариэлль, не правда ли?
Дрова… Дрова — это дрова.
Я взял свой ножик, разрубил курицу на четыре части. Распределил по тарелкам, сгрузил Ариэлль половину картошки, лук забрал себе. Лук девочкам не следует кушать.
— Угощайся, — сказал я. — Правда, не хватает свечей. Хотя… Эй, белоснежки!
Я свистнул. Щек, Кий и Хорив дружно вытянули шеи и плюнули в небо длинными тонкими струями. Ариэлль восхищенно заморгала. И, надеюсь, забыла про дурацкие дрова.
Остальные тоже попритихли. А пленники так и вообще, даже как-то к земле прижались.
Приблизился Тытырин.
— Не изволите ли начать-с? — спросил он. — Утро стрелецкой казни-с, день длинных ножей, ну и вообще… Все как раз по правилам — победители закусывают, побежденные трепещут. Может, все-таки…
— Хватит болтать! Никого закапывать мы не будем.
— Слушаюсь! — Тытырин хихикнул премерзко. — В другой раз закопаем…
— Начинай, — приказал я.
— Яволь!
Тытырин извлек из-за спины мегафон, а из кармана несколько листков скрепленной бумаги. Гофмаршал просто, честное слово.
— Внимание, внимание! — загремел он. — Всем-всем-всем! Начинаем процедуру официального уничтожения и предания поруганию бандитского государства, именовавшегося некогда Владиперским Деспотатом — оплотом зла и всемирного безумия…
— А если бы победил Деспотат, то он был бы государством высшей справедливости, — усмехнулась Ариэлль.
— Диалектика истории, — объяснил я. — В церквях нет свечек погибших моряков.
— Чего?
— Это Диккенс сказал. Или Бэкон. Короче, какой-то англичанин, точно не помню. В церкви стоят благодарственные свечки только тех, кто спасся. Если по-нашему, то победителей не судят. Даже наоборот — судят победители. Ну, как мы с тобой…
Тытырин продолжал распинаться в мегафон:
— Для начала перечислю все беззаконные деяния, совершенные кровавой тиранией, которая построила мир подлости и несправедливости и самим существованием своим оскорбила лицо Вселенной…
Я принялся за курицу. Кстати, слова Тытырин мог придумать и получше, а к жареной курице всегда следует приступать с крылышек, только тогда можно почувствовать ее вкус. Если начинать с более качественного мяса, то крылышки уже не захочешь есть вообще.
— Угнетение несчастных аборигенов, карательные набеги нечисти, промывка мозгов… — вещал Тытырин.
Я не очень шибко слушал, хотя он перечислил еще много злодеяний, среди которых: экологическая катастрофа, геноцид, преступления против личности, преступления против собственности, преступления военного времени, ну и другие преступления средней и особой тяжести. Тытырин перечислял все деспотатские прегрешения так долго, что я успел большую часть курицы съесть. Ариэлль тоже не отставала. Изысканности, конечно, в нашей трапезе особой не было, но мне все равно понравилось. Мой первый романтический ужин. Да, все получилось не совсем так, как представлялось, — сани не перевернули, понурые пленные рядом… ну да ладно, как-нибудь переживем. А кстати, ведь не первый ужин, второй.
— Злостные и заядлые бунтовщики и тати — отборная гвардия разбойников и головорезов, посягавших на покой всей страны, оказавших войскам освободителей жестокое сопротивление, — согласно законам новой справедливости…
— Что за новая справедливость? — осведомилась Ариэлль.
— Не знаю. Сейчас увидим.
— Согласно законам новой справедливости… — еще громче проорал Тытырин, — приговариваются к децимации. Гоните их сюда!
— К чему приговариваются? — не расслышала Ариэлль. — Децимация — это каждый десятый, кажется?
