А почему там?
Я знаю все двенадцать колен Гиль-Деттара, знаю, какой ясык платят ему пустынные байсаки, знаю по именам его евнухов и первых шахар-газизов, знаю имя любимой сабли бека — Карамунтат, «черная невеста», но, гуафр, не знаю, что там лежит дальше его земель.
У Суб-Аннаха, кстати, тоже про это ни слова.
Про Полонию, Астурию — пожалуйста. Как и про экзотический Инданн, островной Айнын, заокеанский материк Никитин.
А главный вопрос — почему мы ушли оттуда? Или бежали?
Я прижал пальцы к глазам, пытаясь составить план действий. Первое: выяснить про земли за Ассамеей у начальства. Еще есть Имперское историческое общество. А еще есть Гебризы с их памятью крови…
Гуафр! Я вскочил.
Майтус! Я совсем позабыл о нем. Кто его пользует сейчас, когда Репшин убит? Некому.
Слабый отклик своей крови я уловил в одной из спален первого этажа. Кровь была спутана, тревожная, мятущаяся. Кажется, у Майтуса был жар.
Совсем, совсем забыл!
По пути я успел подумать, что даже если экспедиция не особо афишировалась, то отставных военных не наймешь скрытно. Это не «козыри». У них свои биржи, свои контракты с паями в Императорском страховом доме. Правда, очень может быть, что нанимателем числится Коста Ярданников. Но проверить не помешает. Это второе.
В комнате Майтуса я застал сестру, обтирающую лоб кровника смоченным полотенцем.
— Бастель! — кинулась ко мне она. — Он весь горит. И шепчет, страшно так, про кровь, про какого-то человека.
Я клюнул ее губами в щечку.
— Все хорошо. Раскрой окно.
Мари послушно раздернула шторы.
Полутемная комната осветилась, со стуком оконных створок вполз шум дождя, звяканье капель по карнизу.
Майтус пошевелился. Лицо его повернулось к свету, желтоватое, с заострившимися скулами, с тяжелым колтуном волос на лбу.
— Господин… — произнес он в беспамятстве. — Страшный…
Столик перед кроватью был уставлен Репшинскими склянками. Здесь же стояла тарелка с вареным картофелем, едва тронутая.
— Он ел? — спросил я Мари.
— Ночью очнулся, попросил картошки, но съел один лишь кусочек, — сестра встала рядом. — Мама с доктором не велели тебя беспокоить, потому что ты сам только что с постели.
— Так ты всю ночь здесь провела?
— Ага, — ответила Мари. — Яков Эрихович показал, что ему давать.
Я прижал ее к себе.
— Как ты еще на ногах держишься?
Сестра пихнулась локтем.
— Не говори со мной, как с маленькой. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Я, между прочим, курсы медсестер окончила!
— Когда это?
— Год назад, когда еще хотели вновь войска посылать в Пруссию и Полонию.
— Не знал.
Сестра вздохнула.
— Здесь все какие-то встревоженные. Веселятся, а в глазах — пустота. Или страх. Но их прячут за улыбками. Некоторые напиваются, будто в последний раз. Меня не пускают в папино крыло, в библиотеку, Террийяр день ото дня мрачнее, мама смотрит на розы и отвечает невпопад. А еще ходят слухи, что режут высокие семьи. Папа пропал… — Мари всхлипнула. — Ты думаешь, у меня только свадьба в голове?
— Эх, Машка-букашка, — я поцеловал ее в лоб. — Ты стала совсем взрослая. Только тебе не идут круги под глазами.
— А сам-то? Лежал в своей комнатке как мертвец.
— Ладно. Репшин перевязку делал?
— Я делала. Рана плохо заживает.
— Ты знаешь, что доктор?..
— Да, — тихо ответила Мари.
— Все, — я подтолкнул ее к двери, — иди спать. Я посижу, повожусь с жилками. И еще…
Сестра обернулась, держась за ручку. Вид у нее был усталый.
— Нет, ничего, — улыбка мне далась через силу. — Все, иди.
Мари прикрыла дверь, и я подсел к Майтусу.
Смотреть кровью на него без содрогания было невозможно. С половины тела жилки были содраны и отмирали.
Без моего вмешательства кровник был не жилец. Только хватит ли сил у нас обоих? От объема работы, честно говоря, брала оторопь.
Я снял мундир. Вспомнился вдруг не Терст, вспомнился отец. Когда я в детстве сообщил ему, что не буду заниматься с кровью, потому что в тайном языке слишком много слов, и под каждое еще надо особым узором жилки складывать, он, хмыкнув, сказал: «Видишь большое — начинай с малого».
С малого и начнем.
Я взял кровника за запястье. Кровь под пальцем билась неровно, то замирала, то гнала в галоп, то едва постукивала сквозь кожу. Тише-тише, сказал я ей. Я здесь, я бьюсь рядом. Тук-тук, тук-тук. Давай вместе.
Я задал ритм, размеренный, чуть замедленный. Испарина выступила у Майтуса на лбу.
Теперь рисунок, абрис. Его еще называют краем человека. Там, в мире крови, дрожащие жилки кровника отчаянно и слепо тянулись к моим.
Я помог им схватиться.
Глупые, перепутанные, перепуганные жилки. Цепляйтесь, держитесь, сейчас мы будем сплетаться в жизнь.
По сантиметру я восстанавливал рисунок Майтусовой крови, копируя его с себя. Жилка к жилке, узелок к узелку. Как рубашку. Выше. Гуще.
— Ишмаа…
Поврежденную половину я пока не трогал, подступал, стягивал жилочные войска, напитывал их силой, строил живой заслон. Боязно что-то бросаться в бой. Неизвестно, потяну, не потяну.
Шумел дождь, то сильнее, то тише. Настырные капли от окна долетали до кровати, все до одной почему-то жгучие и соленые. Скатывались к губам. Или это пот, дорогой Бастель? Вам ли на дождь пенять?
Мой слуга все-таки выдержал страшный удар.
Жилки на подступах вязались с великим трудом, не «узнавали» языка, а прихваченные, так и норовили распасться. Приходилось вязать повторно, держа свой рисунок подпором. Круг крови светлый, круг крови темный.
Я выдохнул.
О-хо-хо, вижу большое.
Несколько минут я сидел без движения, жевал стянутую с тарелки сладковатую картофелину, смотрел, прикидывал.
Ох, много выжрала пустая кровь. Полрисунка, от пояса до шеи, надо создавать заново. Иначе тело скоро станет отмирать вглубь, сначала кожа, затем мышцы, кости, внутренние органы. Хорошо, Репшин процесс замедлил.
Кто-то потоптался у двери, но войти не решился, отступил, хотя я и не уловил, чтобы комнату проверили жилками.
Ладно. Куда ж без капли крови?
Безымянный Майтуса, указательный свой. Два укола. Красное в красное.
Когтистая боль поднялась от пальца по предплечью.
Рядом словно неодобрительно качнул головой Терст: рискуешь, Бастель. Я стиснул зубы. Нет выбора, господин учитель.
— Ишмаа гоэннин кэтэр…
Погасла, пропала комнатка, пропали дождевой шум, скрипы дома, дыхание, свет, тьма. Осталась только кровь.
И пустота впереди.
Ах-х-х! Меня было много, я тек, я шептал, я подчинялся несложному ритму, я завоевывал, я проникал в капилляры, сплетался и срастался, прихватывая себя слева и справа, сверху и снизу, я окружал, набрасывался и уничтожал пустоту. Р-рах! Ар-рах! — кровожадно рычал я. Круши и бей! Р-рах!
