Неспешно блуждая вдоль рядов, я оказался в той части, где торговали домашней птицей. В ивовых и тростниковых клетях, устланных соломой, кудахтали куры и петухи, крякали утки и селезни, кричали белые и серые гуси. В корзинах попискивали пушистые цыплята, возились утята и гусята. Птицам, похоже, было все равно, что творится вокруг. Их жизнь шла своим чередом. Их волновало лишь зерно и чистое питье. Судьба же их вовсе не интересовала.
Я посматривал на пернатых невольников. Если бы они знали свою судьбу, вели бы они себя иначе? Если б задумались о своем конечном предназначении, изменилось бы их поведение? Да, интересно. Может, потому им не дано заглядывать в будущее и ведать истину о себе? Чтобы те, кто знает правду, использовали их в своих интересах.
Я остановился напротив камышовой плетенки. Внутри на боку лежал крупный рябой петух, вытянув когтистую лапку. К нему прижалось три курицы. Внешняя жизнь их совершенно не интересовала. Впрочем, как и многих из людей, которые запираются в тесные клети своих лачуг, хижин и даже замков.
Никто не упрекает их за это. Особенно тот, кто с легкостью распоряжается их судьбами. Как торговец распоряжается жизнью птиц.
Но птица не наделена мышлением. Желания же ее попросту называются природной необходимостью. И все. Но человек ведь не птица. Не животное. И отличие его в том, что дано ему постоянно стремиться быть выше себя. Человек растет и совершенствуется благодаря своим желаниям. Истинным желаниям. Которые не прозябают в пустоте сознания, а рвутся наружу, в мир сладкой реальности. Но не все используют сей дар. Вернее все, но не в равной степени. Кто-то стремится вперед. Кто-то топчется на месте. А кто-то ждет, чтобы его тянул тот, кто стремится. Да только не понимает, что тот, кто стремится сам, может поднять ленивого лишь на пинках. Но никак не на крыльях своей мечты…
Птичьи ряды закончились, и я свернул в сторону. Но не успел пройти и пары шагов, как услышал позади жалостный оклик. И таким он оказался жалостным, что затрагивал самые далекие струны души. Даже у того, у кого души и вовсе нет. По крайней мере, с первого взгляда. Голос умоляюще взывал:
— Мил человек, не проходи мимо.
Я остановился, поискал глазами и увидел грязного попрошайку, в истлевшей изодранной одежде непонятного цвета. Он расположился у деревянного забора, что разграничивал ряды. Хм, похож на меня. Интересно, чего ему надо? Хотя, любому понятно, чего жаждет нищий, сидящий на рынке. Однако я решил действовать иначе, чем обычно. Ведь действуя изжитыми методами, мы получим изжитые результаты. Если они нас не устраивают, то следует обновлять сами методы.
— Как я могу не пройти мимо, если я иду мимо? — весело полюбопытствовал я.
Мой простой вопрос вызвал глубокое замешательство. Блеклые глаза замерли, рот приоткрылся. Пока он пребывал в таком состоянии, я изучал его: волосы грязные и нестриженные; лицо заросшее и чумазое; под щетиной и грязью угадывался большой синяк, пара ссадин и пунцовый окрас. Мешки под глазами вздулись. Возраст бродяги угадывался с трудом. Да, он выглядел уже старым, но таковым не был. От него не пахло старостью. От него пахло слабостью и кислым перегаром.
Наконец он оправился и отрывисто заговорил:
— Я… того. Я ведь… другое имел в виду.
— Чего же? — насторожился я. — Ты хочешь предупредить меня об опасности? Ты хочешь сказать, что проходить дальше опасно?
— Я… нет. Я просто… Подай, Бога ради бедному и бездомному сироте, я потерял свой кров и близких, и давно ничего не ел.
Последнюю фразу он произнес слитно, без заминки, даже с интонацией. Видать не раз повторял. Я окинул его внимательным взглядом.
— Бога ради? — подчеркнул я.
Он тут же кивнул.
— Ты взываешь к самому высокому идеалу?
Нищий задумался. Нет, не над ответом — над вопросом. Я продолжал:
— Ты прикрываешься самым святым, желая принудить меня к тому, чего ты хочешь?
Его перекосило. Но не от смысла — от непонимания. Потому как не привык он глубоко задумываться. Я усмехнулся и спросил:
— А если я Бога ради не подам?
Нищий снова стушевался. Глаза его мучительно закатились. Он хрипло вздохнул и застонал:
— Но ведь мы все должны быть милосердны?
— Правильно. Должны. Причем все. В том числе и ты.
— Да не оскудеет рука дающего, — попытался извернуться он, с трудом вспомнив заученное.
— Правильно, не оскудеет, — соглашался я. — Особенно, если она пуста. Куда дальше оскудевать?
Он часто заморгал и недоумевающее мотнул головой.
— Ведь дающих мало, а берущих много, — продолжал я. — Человек в большей мере желает брать, чем давать. Ведь так… не ведаю твоего имени.
— Хват, — с затаенной гордостью выдал он.
— Ведь так, Хват? — повторил я вопрос. — Ты же не склонен отдать мне все, что собрал за сегодня?
Он грозно сверкнул глазами и на всякий случай придвинул к себе грязную дырявую шапку. На дне уныло поблескивала медная кучка. Монеты старые — позеленевшие. Но все одно — монеты.
— Не склонен, — подытожил я его безмолвное действие. — Это радует. Выходит, и я не должен ничего давать.
— Но… я ж как раз и вымаливаю милосердия. Разве твоя мошна оскудеет от одного медяка?
— Не оскудеет, — усмехнулся я. — Ибо уже оскудела. А все из-за таких, как ты. Кто жаждет брать, но не желает давать. Понимаешь?
— Нет, — искренне признался он, с опаской придвигая шапку еще ближе.
— Тогда найди того, кто поведал тебе высказывание о руке, — посоветовал я.
— Зачем? — удивился он.
— И попроси продолжения. Получается то не полная истина.
— Ааа…?!
— Да, понимаю — не найдешь, — прискорбно отметил я. Воззрился в небо, улыбнулся и вновь взглянул на попрошайку. — Тогда я сам поведаю продолжение. Хочешь?
Он молчал. Я расценил это за согласие и провозгласил:
— Да будет знать меру рука берущего.
Хват сжался, словно ожидал удара. Но то и был удар — сильный удар по его сознанию. Благо, оно не велико, не то боль стала бы нестерпимой. Он дрожал, метал на меня подозрительные взгляды, кривился и стонал. Наконец, собрался с силами и выдохнул:
— Так всего ж медяк-то?
— Правильно, всего-то медяк, — посмотрел я на шапку. — Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.
— Но…
— Хочешь оспорить? — снова обратился я к нищему. — Хочешь сказать — это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?
— Нет, но… всего медяк… — с невероятным упорством твердил он.
