— Он блюдет старый обычай, — сказала Аник. — Знаешь же, что после сговора жених и невеста не имеют права встречаться до самой свадьбы.
— Ва! — сказала Русудан и сыто рыгнула. — Сговор был заочный, между родителями. Он в походе был в это время. С королем Марком. Так что он меня и не видел никогда. Мог бы и нарушить обычай. А то вдруг я ему не понравлюсь! — Русудан захихикала, считая свои слова шуткой. Она была уверена в своей неотразимости.
Обед был окончен. Служанки подали воду для омовения рук. Аник попросила отнести к ней в комнату кувшин шербета и фрукты.
— Матушка запретила мне выходить, — пояснила она появившейся невесть откуда белице с лицом сушеной рыбы, нахмурившей брови в ответ на ее просьбу. По-видимому, мать Проклея приставила ее специально, чтобы проследить за поведением строптивой племянницы.
— Но тебе позволено бывать в этой комнате, — сказала белица. — Можешь сидеть здесь, только в сад не выходи.
Аник скривилась. Она была сыта по горло болтовней Русудан.
— Нет, я вернусь к себе, — сказала она. — Спасибо, сестра.
7.
Белица прочитала молитву, и отпустила наконец девушек. Аник побежала к себе, надеясь, что еще застанет Уту, и опасаясь, что подруга уже ушла.
Дверь была заперта.
Аник подергала ручку, постучала.
— Кто это? — раздался голос из-за двери.
Ута!
— Это я, Аник. Впусти меня!
— Не могу! Меня заперли! — Ута казалась разгневанной.
Аник растерянно оглядела дверь. Она никак не могла понять, как ее подругу могли запереть, если на двери снаружи не было ни засова, ни щеколды.
Ответ явился вместе с постнолицей белицей. И с большим ключом в ее руках.
— Мать-настоятельница велела, — хмуро пояснила белица, вставляя ключ в дырку, проделанную под ручкой двери — а Аник еще гадала, для чего эта дырка! Ключ со скрежетом повернулся. — Мать-настоятельница доверяет слову дочери Варгиза, но у шаваб нет чести.
— У шаваб столько же чести, сколько у горцев, ни больше ни меньше! — гневно заявила Аник.
Белица скривилась, будто хлебнула по ошибке уксусу.
— И ты скажешь, что она не собиралась только что сбежать? И искать этого межгорского витязя? Лгать грешно, девица!
— Ты отдаешь себе отчет в том, с кем ты разговариваешь? Я — дочь Варгиза, князя Красной крепости, наш дом существует от начала времен!..
— Перед ликом Господа все едины — князья и последний из пастухов, — скучным голосом ответила белица. — Я служу Тому, кто отменил все различия между людьми. Твоя же гордыня — греховна. Смирись.
— Подслушивать — тоже грех! — заявила Аник, и, гордо вздернув подбородок, прошествовала мимо белицы в комнату, громко хлопнув за собой дверью.
— Ты понимаешь, что это значит? — прошептала она подруге, выглянув за дверь и убедившись, что их не подслушивают: белица с книгой в руке устроилась на широкой скамье напротив двери. — Мы теперь не можем выйти! Иначе тетушка решит, что у меня нет чести! Или у тебя!
— Не можем — так не можем, — рассудительно сказал Ута. — Подождем до завтра, может быть, все образуется.
8.
Когда воспитанницы, приглашенные княжной Астмик, вернулись в свои комнаты, белица с постным лицом (она представилась сестрой Гликерией) собрала девушек и повела их в баню. Уте было разрешено сопровождать Аник.
Девушки, побывавшие во внутренних покоях, шумно восхищались обновками княжны Тамары, утонченными манерами княжны Астмик, обильным столом и вкусными напитками, поданными к обеду. А также красотой и обаянием присутствовавших на обеде младших князей из дома Гориса: второго сына верховного князя Давида, младшего брата княжны Тамары Гориса и князя Симона.
— Это что-то новенькое, — шепнула Аник Уте. — Чтобы мужчины сидели за женским столом — это я впервые слышу.
— Но разве в доме Варгиза так не принято? — удивилась Ута. — Я имею в виду не пиры, а обычные, повседневные трапезы.
— Ну, это когда гостей нет, — сказала Аник.
— А может быть, в доме верховного князя всегда гости?
В помещении бани подруг разделили. Аник вместе с другими воспитанницами собралась мыться, а Уту сестра Гликерия отвела в то помещение, где были сложены сундуки с нарядами — подготовить платье для завтрашнего пира.
Аник еще не успела раздеться, когда услышала гневный голос Уты.
Ута кричала на кого-то, и звала ее, Аник.
Аник бросилась на голос подруги, растолкав столпившихся у входа в раздевалку девушек — княжна Нина как раз показывала, как изящно вытирала рот салфеткой княжна Астмик.
В просторном помещении было мало людей: остальные служанки воспитанниц, должно быть, уже справились со своей работой. Аник увидела Уту, потрясающую кулаками перед носом сестры Гликерии — та даже отступала перед напором девушки, и лицо ее постепенно наливалось краской, должно быть, от ярости, и маленькую девочку в черном, наверное, служанку. Девочка плакала, прикрывая лицо ладошками. Возле Уты стоял на полу сундук с откинутой крышкой, кажется, ее, Аник, сундук.
Аник подошла ближе.
И не смогла сдержать возгласа ужаса.
В сундуке лежало ее, Аник, зеленое праздничное платье. Платье было почти полностью залито чем-то коричневым.
Аник наклонилась, понюхала, потрогала. Это была патока.
В отдельном мешочке под платьем лежали семейные драгоценности дома Варгизов. Аник отодвинула платье, вытащила мешочек, развязала веревочку, стягивающую горловину. Там тоже была патока, слепившая серебро в огромный безобразного вида ком.
Сестра Гликерия, опомнившись, в свою очередь начала кричать на Уту, обвиняя девушку в неряшливости и недосмотре. И доказывая, что в доме Гориса с платьем ничего не могло случиться, а если платье в таком виде, то это потому что она, Ута, плохо упаковала сундук, и что-то — уж не знаю что, — пролилось на сундук еще в монастыре или по дороге…
— Замолчи! — твердо сказала Аник, сама подивившись своему спокойствию. — Это было сделано не по недосмотру, а специально, смотри — мешок снаружи сухой и чистый, а внутри патока. Кто-то это сделал специально. Пригласи сюда старшую из женщин дома Гориса.
Сестра Гликерия даже оторопела от такой наглости.
— Девчонка, что ты о себе возомнила? Княгиня Джана бросит свои дела, своих гостей из-за твоих тряпок?
А Аник с грустью думала о матери Проклее. Нет, конечно, ей было жалко платья, и что не придется красоваться в нем на пиру: отстирать патоку и высушить платье до завтрашнего утра было практически невозможно, да и, скорее всего, на нежном светлом шелке останутся пятна. Но больше всего ей было обидно за тетку. Мать Проклея так радовалась успеху своего заговора с мастерицей, так надеялась, что Аник затмит всех на пиру в своем новом платье, так предвкушала успех своей племянницы, что обмануть ее надежды было просто жестоко.
