— Хорошая моя…
Он отстранился на миг, чтоб увидеть — спутанные волосы, шальной взгляд из-под полуприкрытых век, прерывистое дыхание. Мягко отвел руки, потянувшиеся к низу живота.
— Подожди.
— Я…
— Успеешь… Все… успеешь…
Чувствовать тепло кожи под ладонями, видеть, как от каждого прикосновения меняется лицо, как начисто сметает следы разума во взгляде…
— Не могу… больше…
— Да ну? А так?
— Из…верг…
Скользнуть навстречу, между раскрывшимися бедрами, заполнить ее всю, забыться в ритме, что захватывает целиком, и, наконец, замереть, тяжело дыша.
Рамон медленно отодвинулся, погладил растрепавшиеся кудри. Увидел, как она возвращается, словно выныривая из бездны, медленно отрывает глаза. Тихонько поцеловал чуть припухшие губы. Устроил пушистую головку на плече, улыбнулся, когда девушка поерзав, закинула ногу на бедра.
— Не мерзнешь?
— Нет…
— Ну и хорошо.
Потом они болтали о какой-то ерунде, потом оба захотели есть. Через приоткрытую дверь Рамон принял у слуги поднос с едой, надевать одежду только ради того, чтобы спуститься пообедать, не хотелось. Трапеза закончилась совсем не так, как подобает в приличных домах, — впрочем, по-другому она закончиться не могла. И обоим было все равно, сколько прошло времени, сколько еще пройдет и что творится за стенами спальни. Что бы то ни было — подождет. Сегодня — все подождет.
* * *
Я рыцарь, рыцарь, рыцарь!!! Господи, ты не представляешь, что это для меня значит.
Впрочем, прости — я настолько счастлив и так хочу поделиться этим счастьем, что совсем забылся.
Здравствуй.
Даже не знаю, как об этом рассказывать. Все настолько странно и неожиданно, что я и сам не верю в случившееся. И не могу выпустить из рук рыцарскую цепь — единственное доказательство того, что мне это не приснилось.
Попробую по порядку.
Не знаю, дошла ли до вас весть о том, что король разрешил посвящать в рыцари не только тех молодых людей, которые заслужили это звание чем-то выдающимся, — но любого человека знатного рода, желающего того… Говорят, причина в том, что знатные юноши все реже ищут посвящения — ведь оно влечет за собой тяготы военной службы. И если защищать свой дом готов, наверное, каждый, то следовать за сюзереном в дальние края — отнюдь. Мне трудно это понять, но так говорят, и, наверное, придется этому верить. Есть еще одна причина — деньги. Сейчас далеко не всем по средствам предстать на посвящение в полном вооружении, как то требуется обычаем. Да что долго ходить за примерами — даже наш род изрядно оскудел, хотя мы далеко еще не бедны. Впрочем, у нас особый случай — но, наверное, и у других обедневших родов есть свои причины. Как бы то ни было, полное вооружение сейчас далеко не всем по карману — и ты наверняка поболе моего слышал о «вечных оруженосцах», возраст которых давно перевалил за нужный для посвящения, а у кого-то и вовсе появилась плешь или седина — но рыцарями они так и не стали, и отнюдь не из-за того, что недостойны. Как по мне, уважающий себя сюзерен должен сделать все для того, чтобы справный оруженосец все же смог стать рыцарем, — но, опять же, мы оба знаем, что идеалы, сталкиваясь с настоящей жизнью, побеждают далеко не всегда. Впрочем, меня снова понесло не туда.
Наверное, таким, как ты, заслужившим свое рыцарство в прямом смысле кровью, этот указ поперек горла. А кто-то и вовсе запоет об упадке нравов — и, право слово, мне трудно будет его обвинить. Но когда вести дошли до нас, я решил, что никогда не прощу себе упущенной возможности. И написал прошение.
Мне очень хотелось рассказать тебе об этом — и об указе, и о моем прошении, и о том, что барон, служба у которого закончилась так бесславно, все же написал мне рекомендацию. Но побоялся сглазить. Знаю, что это предрассудок, недостойный мужчины, — и все же побоялся. Что ж, все получилось. Я не буду рассказывать, как добыл деньги на копье, цепь со шпорами и броню для коня. Не хочется вспоминать, да и неважно это, на самом-то деле. Оно того стоило, хотя чувствовать себя вором не слишком-то приятно. Но я опять не о том.
Само посвящение, наверное, описывать тоже не буду — ритуал неизменен, а ты свое наверняка не забыл. Странно, тогда мне казалось, что все как в тумане, а поди ж ты — сейчас помню все до малейшей детали. И перебираю эти воспоминания, точно величайшую драгоценность.
Обидно лишь одно — мать меня не поздравила. Сказала, что это всего лишь условность и что «любит меня не за то». Вот так вот. Надеюсь, хоть ты за меня порадуешься.
Рихмер.
День шел за днем, месяц за месяцем, каждый неотличимый от предыдущего. Предсказуемая и размеренная жизнь для многих — словно кость в горле, но Эдгару она казалась воплощением мечты. Он был почти счастлив эти месяцы, как может быть счастлив человек, которому позволили заниматься любимым делом.
С утра до полудня — занятия. Принцесса и в самом деле оказалась способной ученицей. Любому учителю радостно видеть, что усилия не пропадают втуне, и даже к неизбежным капризам оказалось несложно притерпеться. В конце концов, принцессе просто положено быть красивой и избалованной. Пусть ее чудит.
С обеда до вечера — чтение. Король разрешил пользоваться замковой библиотекой, и Эдгар зарылся в книги, как червяк в яблоко. Хороший проповедник должен знать не только историю народа, но и языческие верования. И ученый добросовестно корпел над летописями и трактатами, попутно набрасывая план будущей монографии. Тем, кто придет сюда нести истинную веру, пускай через многие годы, не придется тыкаться, как слепым котятам. Да и Сигирику в Агене пригодится: насколько Эдгар мог судить, обычаи двух народов были одинаковы.
Иногда в библиотеку приходила принцесса. Усаживалась рядом, заглядывала в записи. Спрашивала, что интересного он нашел в этот раз, и, подперев кулаком подбородок, внимательно слушала, пока Эдгар заливался соловьем. Впрочем, так бывало не всегда. Порой девушка врывалась, оставляя двери нараспашку, и свечи испуганно трепетали. Смеющаяся, пахнущая уличной свежестью, она оказывалась удивительно неуместной в затхлом сумраке библиотеки. «Скоро станешь таким же желтым и пыльным», — говорила она, приподнимая за краешек лист пергамента двумя пальчиками, словно гадкое насекомое. И дергала ученого за рукав — мол, пошли отсюда. Эдгар начинал препираться — чаще всего только для вида, ему нравились верховые прогулки. Вдвоем, если не считать всегда молчащих стражей — которых ученый, впрочем, быстро перестал замечать, — они объездили окрестности столицы от предгорий до дремучих лесов. Смотрели, как вода, обрушиваясь с невероятной высоты, рассыпается радужным ореолом. Ловили в ладонь золотые листья. Сидели на бревне над лесной речкой. Нет, Эдгар не забывался ни на миг. Но помнить о разнице в положении с каждым днем становилось все труднее.
