— Хватит, — решительно сказала Осенённая, снимая науз. — Перекидывайся.
Он не пошевелился.
Что делать? Опять вздеть ошейник и оставить лежать? Завтра им ехать. Как повезешь в обозе волка? По всему выходило — придётся увещевать.
— Лют, пожалуйста, — с трудом проговорила девушка. — Нам отправляться завтра поутру. Ну, прости меня, не знаю за что! Перекинься, я не хочу делать тебе больно. Но, если ты не послушаешься — придётся.
Он не повернул головы.
— Я тебе дам немного времени собраться с мыслями, — обережница поднялась на ноги. — Ты полежишь и подумаешь, что ходить человеком гораздо лучше, чем получить вожжами поперёк хребта. Я пока посижу на крыльце. А ты поразмыслишь. Ты неглупый, поймёшь, что к чему.
С этими словами они отправилась прочь, но не успела сделать и двух шагов, как сзади её сгребли под локти, подхватили, оторвали от земли.
Она ударила его. Со всей силы. А он с такой же злобой швырнул её прочь, аккурат в ворох соломы, заготовленной для замены подстилки в хлеву. Ворох оказался жидким, Лесана, хотя и извернулась с кошачьей ловкостью, всё равно ушиблась.
А в следующую секунду Лют навис над ней, дёрнул вверх, ставя на ноги, и зашипел в лицо:
— Никогда, слышишь? Никогда не смей бить по носу! Это больно и… и… унизительно! Никогда!
На какой‑то миг она испугалась. Причём не того, что он нападет. Вот ещё! Чего‑то другого испугалась. Сама не поняла, чего именно. Не то непривычной ярости в его глазах, отсвечивающих в темноте зеленью, не то гнева, исказившего лицо, не то того, как его колотило и трясло, словно в лихорадке.
— Никогда!
Лесана стряхнула его руки:
— Чего орёшь? Я не глухая.
Получилось грубо.
Лют замолчал. Потом усмехнулся. Поднял с земли, прихваченной лёгким ночным морозцем, ошейник, протянул собеседнице. Безропотно шагнул вперёд. Обережница застегнула науз, отмечая про себя, что ударила оборотня слишком сильно — он теперь даже ступал тяжело и заметно перекашивался на левый бок.
— Иди, помойся. Завтра в дорогу. От тебя псиной несёт. Отвар в бане, натрёшься, чтобы не разило.
Волколак ушёл, не проронив ни слова.
На другое утро, когда Лесана снова облачилась в бабий наряд, её «брат» был по — прежнему угрюм и неразговорчив. Впрочем, девушку это не тронуло. Тамир беспокоил её куда сильнее, чем уязвлённая Лютова гордость.
* * *
Донатос бы всё случившееся обозначил кратко: «У дурака и беды дурацкие». И был бы прав. Тамир вдруг понял, что скучает по наставнику.
По отцу не скучал. Обережник помнил его смутно — высокий крепко сбитый мужчина с копной чёрных с проседью волос и натруженными огромными руками. И нос у него был с горбинкой, похожий на орлиный клюв. Нос ему перебили ещё в раннем детстве, когда нечаянно ударили палкой во время игры в бабки. Отец говорил — кровища хлестала так, что он захлёбывался и рыдал, боясь умереть.
Смешно.
И тут же поселилось в душе неясное беспокойство. Понимание, что ли. Не был его отец ни высоким, ни темноволосым. И горбинки на носу у него не водилось.
Растерянно Тамир пытался вспомнить если не лицо, то хоть имя своего родителя, чтобы унять гнетущую тревогу. Как его звали? Чем занимался? Память отзывалась медленно и неохотно… кое‑как всплыло из глубин только собственное отчество — Строкович. От этого стало чуточку легче.
Повозка катилась и катилась по лесу. Деревья мелькали. Пахло весной. Айлиша любила весну…
— Лесана? — негромко позвал мужчина.
Обережница повернулась.
— Что? — она смотрела на него обеспокоенно.
— Кто такая Айлиша? — спросил Тамир, стыдясь и понимая, что не помнит чего‑то очень важного.
Подруга одарила его взглядом, в котором отразилась бесконечная тоска:
— Училась вместе с нами. На лекарку, — шёпотом ответила девушка. — Ты любил её. Хотел жениться. Но она умерла.
Колдун задумался, незаметно для себя поглаживая то место на груди, где под рубахой скрывалась начертанная на теле реза.
— Расскажи, — попросил обережник, хотя и видел, что рассказывать ей не хочется.
Лесана по — прежнему шёпотом заговорила:
— Ей учеба тяжко давалась. Она всё никак не могла к обычаям Цитадели привыкнуть, смириться. А потом… умерла.
— Хворала? — спросил наузник.
В глазах собеседницы задрожали слёзы. Она сморгнула их и сказала, отчего‑то с трудом:
— Хворала.
Тамир кивнул. Ему было неловко. Грусти он не испытывал. Ни горя. Ни скорби. Он ведь не помнил эту девушку, а оттого не мог и сожалеть о своей утрате.
— Я забываю, Лесана, — признался он честно: — То, что давно было — забываю. А ежели, чего помню, так оно чужое всё — не моё. Ты подновляй резу, коли я запамятую.
Прошлое и впрямь подернулось пеленой и дымкой, но настоящее он помнил отчётливо. Лишь иногда какими‑то урывками. Это неправильно. Не по — людски. Взять хоть стариков — они помнят молодость и юность, но забывают напрочь минувший день. У него же всё иначе.
Каждое утро, умываясь, обережник читал на воду наговор, усмиряющий навь. Знал — долго это продолжаться не может. Но знал так же, что до зеленника продержится. А что дальше… креффам решать.
Ивор больше не пытался вырваться, подчинить его себе, но присутствие чужака колдун чувствовал каждый миг. Иногда ему вовсе казалось, будто он гость в собственном теле. Иногда, что истинный хозяин. Воспоминания сплетались. Боль и тоска куда‑то ушли. Им на смену заступило беспокойство.
— Мне всё кажется, я что‑то позабыл. Кого‑то мне будто бы надо отыскать. Но не помню кого…
Лесана обняла его за плечи, задыхаясь от боли. Той самой боли, которая никак не связана с телесным здоровьем, но от которой в груди вскипает неодолимая мука. И трудно сделать вдох, трудно говорить. Только горечь слёз комком становится в горле и не протолкнуть её ни питьем, ни яством, лишь рыданиями.
Но обережники не плачут. Не умеют.
Она видела, как меняется Тамир. То были страшные перемены. Тем страшные, что заметными они становились лишь тому, кто хорошо его знал. Не убавилось в движениях и голосе решительности, не угасал в нём Дар, колдун был молод и крепок. Но иногда в его глазах мелькала детская растерянность, словно оказался внезапно один в чужих людях и не понимал теперь — как очутился среди них, что должен делать?
В такие моменты Лесане хотелось вцепиться ему в плечи, уткнуться лбом в твёрдую грудь и разрыдаться по — бабски, в голос.
Нет.
Обережники не плачут.
Не умеют.
…Лют с ней почти не разговаривал. Был угрюм и молчалив. Но все эти долгие дни странствия слушался беспрекословно, а оттого, как и Тамир, был не похож на себя самого. От них обоих девушке делалось так тошно, что хоть в петлю лезь.
