— А кошка твоя где?
Лекарь пожал плечами:
— Не знаю.
Он и правда не знал. Да и не хотел знать.
На душе было пусто.
* * *
Лесана мучилась четверо суток, гадая, сказать Люту о встрече в лесу или промолчать? Суровая выучка мешала попуститься слабостью — пожалеть Ходящего, а вот всё человеческое внутри восставало — как же? Сестра ведь.
Да ещё и Лют, как назло, последние дни вёл себя покладисто и смирно, не давая повода для попрёков. Он даже как будто перестал обижаться. Во всяком случае, не чурался более беседами и не держался так нарочито холодно. Обережница извелась. В ней сошлись в непримиримой битве человек и Осенённый, каждый из которых твердил своё и требовал поступить по совести. Только совесть у обоих была разная.
Наконец, Лесана не выдержала. До Тихих Брод оставался день пути, и нынешняя ночь была последняя, которую путникам предстояло провести в лесу. Да ещё день выдался на редкость погожий, радостный — солнце ликовало, лес пах весной. Одуряюще. Сладко. Снег уже совсем сошёл, и земля была черна. Скоро начнет пробиваться трава и проклюнутся листья. Скоро…
В общем, хотелось обережнице наслаждаться прозрачным небом, запахами пробуждающегося леса, пением птиц, а не терзаться сомненьями…
Девушка покосилась на оборотня. Он распростерся в телеге, закрыв лицо согнутой в локте рукой и, то ли спал, то ли блаженствовал — не разобрать. Лесана наблюдала за ним, пытаясь понять — вот, будь Лют человеком, нравился бы он ей? Испытывала бы она к нему хоть какую‑то приязнь? Что‑то, кроме глухого раздражения и постоянной досады? Ответа она не знала.
Вроде Ходящий в меру хорош собой: ладно скроен, улыбчив, за словом в карман не лезет… Нет, прямо скажем, не красавец. Да ещё патлы эти, вечно спутанные, едва не до пояса болтаются! Но девки‑то поглядывают.
Нынче в обозе ехал сереброкузнец с дочерью — невестой. Та была чудо как хороша собой. Впрочем, разве бывают некрасивые шестнадцатилетние девушки?
Верно. Не бывает. И Белава не была.
Потому‑то обережница до сих пор гадала, чем мог приглянуться девке незрячий да к тому же хромой мужик? Были при обозе молодые справные парни, с лица пригожие. Ан нет, поглядывала Белава именно на Люта. Сперва, видать, ей сделалось его жалко, а следом за жалостью проснулось в сердце, которое волновала и будоражила весна, что‑то иное. Лесана не раз замечала, как, разнося за вечерей похлёбку, девушка, словно невзначай задевала сидящего мужчину то рукавом, то подолом рубахи. А он однажды — обережница видела — принес дурёхе первоцвет. Крохотный жёлтый цветочек на широкой жёсткой ладони.
Глупая зарделась.
Лют не ухаживал, не заигрывал. Как‑то само собой протянул этот цветок. У Лесаны сердце ёкнуло.
Уже ввечеру, когда укладывались спать, она сказала оборотню:
— Ты к дочке Стогневовой не подходи. Не надо.
— Не буду, — сказал волколак.
Он теперь не спорил со спутницей, и это было столь непривычно, что Лесана почувствовала какой‑то подвох и, на всякий случай, решила пояснить:
— Она не знает, кто ты. Зачем смущаешь девочку? Ты ведь ей нравишься.
— Нравлюсь, — кивнул он. — Что в этом плохого?
— То, что она думает, будто тоже тебе нравится.
Он пожал плечами, а собеседница закончила:
— Но я‑то знаю: для тебя она всего лишь вкусно пахнет.
— Очень вкусно, — сказал с нажимом оборотень и добавил: — Это важно.
Обережница на это только повторила:
— Не смущай ее.
— Не буду.
Вот на этом их разговор и завершился. Лют к Белаве больше не подходил и первоцветов не носил. Лесане от этого, вопреки всякому здравому смыслу, стало грустно. Будь Лют человеком, судьба обоих могла бы сложиться иначе.
— На лучше, — протянула Лесана волколаку свой гребешок. — А то ходишь, как леший.
Волосы у него были русого цвета, длинные и жёсткие, как проволока — такие чесать, не перечесать… Но Лют лишь разбирал их после бани пятерней да стягивал кожаным ремешком. И на предложение обережницы взять гребешок, вполне ожидаемо пожал плечами, мол, ну его. Она отстала.
И теперь, сидя рядом в телеге, девушка, словно в сито просеивала воспоминания последних дней, надеясь, что отыщет в памяти хоть одно, за которое сможет зацепиться, чтобы принять решение — говорить или нет ему про сестру?
Но воспоминания, как назло, были и ни хорошими, и ни плохими.
— Лют, — окликнула, наконец, Лесана оборотня, не в силах более выносить внутренней маеты.
Телега катилась и катилась по лесной дороге, подпрыгивая на ухабах.
— Давеча меня в лесу окликнули, — сказала обережница.
Волколак отнял руку от лица и повернулся к собеседнице.
— Кто?
— Мужик молодой. Роста одного со мной, темноволосый, не шибко дюжий…
— Ухо одно рваное? — быстро спросил Лют.
Девушка задумалась, припоминая, что, вроде как, и правда одно ухо незнакомца оттопыривалось из‑за безобразного белого шрама.
— Да, — сказала она. — Просил передать, что сестра твоя натворила бед и ушла из Стаи.
Лют рывком сел.
— И ты молчала? — спросил он с такой горечью, что Лесане стало стыдно, будто она и вправду должна была сразу всё ему рассказать, как сердечному другу.
— Я… — пробормотала она. — Просто…
— Просто, когда надо делать — ты думаешь. А когда думать — делаешь, — оборвал её волколак и лёг обратно на примявшуюся солому. — Слава Хранителям, у Мары не так. Если ушла, значит, причина была.
Лесана замолчала, уязвленная его словами. Когда‑то и Клесх ей говорил, мол, делаешь не думая, думаешь, не делая… Но то наставник. И совсем другое дело… этот…
Обережнице даже захотелось увидеть когда‑нибудь его диковинную Мару, которая, судя по словам брата, была прямо‑таки венцом творения.
— Тебе повезло с сестрой, — сказала девушка.
Оборотень усмехнулся и потёр глаза сквозь надоевшую уже повязку.
— Да, повезло. Он — умная, сильная и не робкого десятка. Словом, не чета иным другим.
А его собеседница подумала, что уж о ней‑то никто и никогда подобного не скажет. Её лишь без устали все укоряли: то родители, то креффы, то Тамир. Один Фебр видел в ней не девку — парня, не выученицу, не обережницу, а любимую. Единственную. Она читала это в его глазах.
Все прочие замечали только то, чем Лесана и сама не гордилась, чего стыдилась без памяти.
— Из‑за чего Мара могла уйти? И какой беды наделать? — спросила девушка, заставляя себя проглотить горечь досады и поскорее о ней забыть.
— Почём я знаю? — удивился Лют. — Мне известно столько, сколько и тебе. Да и то… с опозданием. Между нами говоря, Серый — тот ещё вожак. От такого сбежать не зазорно. Другое дело, что из пустой обиды от подобных ему не уходят. Жизнь дорога. Видимо, что‑то случилось. Знать бы, что.
