— Хоть ты плюнь, а отец мой поминает, как колокол оттуда снимали и подводами увозили. В Волах он сейчас — там на колокольне раскачивается. А в старой церкви уже годков-то двадцать никакого колокола нету.
— Ага, что же ты думаешь, разбойнички с собой новый колокол притарабанили, да еще и такого размеру, который по всей округе слышно? Брехота! Верь больше.
— Все вы ерунду мелете, дурачье, — внезапно вздохнула Малунья, мягко отстранила свою милого друга и со скучающим видом выпорхнула в сени, громко хлопнув дверью.
Компания не обратила на ее выходку ни малейшего внимания, всецело занятая горячим спором:
— А я вообще слыхал, его на пушки расплавили, еще когда с Альбией война была…
— Или сам он рухнул, да и лежит там у алтаря…
Одноглазый проводил “приятельницу” взглядом, устало вздохнул и отставил недопитую кружку. Протолкнуться сквозь тесно сидящую компанию, не передавив им ноги, было непросто, но вскоре он выбрался в сени, а оттуда и во двор.
Раскаленный добела месяц плыл по неоглядному небу, округлившимися боками раздвигая звезды. Было холодно и зябко; одноглазый выдохнул облачко пара и огляделся — Малуньи как след простыл, только две качающиеся березы попались его взгляду. Он зашел за угол и тут увидел невысокую фигурку, кутующуюся в плащик. Ага.
— Ты чего тут делаешь? — подошел Каурай к ведьмочке.
— Не видишь? — подняла она недовольные глаза. — Стою.
— Это-то я вижу. А как же наш уговор?
— Ты что считаешь, что я должна вытащить твоего Гриша из рукава? Как отыщу, так отыщу.
— Не очень-то ты стараешься…
— Я, между прочим, вчера все кусты облазила, под каждый камешек заглянула, всех знакомых порасспрашивала! — вздернула носик-кнопку ведьмочка. — Нет нигде твоих оболтусов. Как в воду канули!
— Будешь мне это рассказывать, когда все ноги стопчешь, а ты тут на гулянке с каким-то хером обжимаешься…
— А ты чего тут делаешь, позволь узнать? Горилки что ли пришел попить, да с девочкой какой помиловаться поди?
— Я так-то свою часть договора соблюдаю, — скрипнул зубом Каурай. — Мы в Валашье, как ты изволишь видеть. А завтра к воеводе. Вот что ты тут забыла — вопрос.
— У меня тут дело…
— Оно и видно.
— Эй! Я тоже завтра не семечки щелкать собираюсь. Знаю я еще одно место, куда пока соваться я побаивалась…
— Вот и займись этим, — махнул на нее рукой одноглазый и потопал прочь, коря себя за глупость. Не стоило полагаться на эту полоумную ведьмочку. Правильно говорила Хель, что от ее бедовой головушки больше проблем, чем пользы.
— Эй, ты! — кликнула его ведьмочка. — Нечего на меня рукой махать, слышишь?! Я попрощаться сюда пришла!
— С кем?
— С Боженой, с кем же еще, дурень! — прошипела она. — Поди только по бабам ходить и можешь, а я только что из терема Шкуродера! Слышал небось как она кричит?!
Выпалив это, она булькнула на последнем слове. Глаза ее полезли на лоб и она закрыла ладонью дрогнувший рот.
— Ты чего? — остановился Каурай, когда увидел как крохотное лицо ведьмочки буквально поплыло. Вот проказа, не хватало еще и слез тут…
— Ничего, — простонала она дрожащим голосом, закрываясь рукавом.
— Эй… — решил вернуться одноглазый, чувствуя себя до крайности паршиво. Ну, вот довел эту дуреху до слез. — Прекращай.
— Я и не начинала! — поджала ведьмочка губы и через силу поглядела на него исподлобья, блеснув глазами полными горьких слез. — Ничего ты не знаешь про нас, одноглазый! И про Божену ты тоже ничего не знаешь. Она, между прочим, сама этого хотела! И вот…
— Этого? — поднял бровь Каурай. — Чего этого?
— Я выполню свою часть уговора, понял! — проигнорировала Малунья его вопрос и бросилась бежать в темноту.
Одноглазый остался на месте, ругаясь себе под нос и поминая всех известных ему дочерей и жен Сеншеса — от Чумы до Проказы.
— Не сомневаюсь, — сплюнул он, когда силуэт ведьмочки растворился во мгле. Повернулся и зашагал обратно под крышу.
Пересуды про загадочную церковь все не умолкали. Каурай с трудом протиснулся между спорящих к своему месту и обнаружил, что его кружку уже осушили до дна. Прекрасно.
— Сами вы давно в церкву ту не заглядывали? — журчал звонкий девичий голосок. — Собрались бы, смельчаки, да и поглядели, кто это там ночью в колокола бьет. Говорят, росписи там страшнющие, но красивые, глаз не отвесть. Какого-то художника еще в стародавние времена из-за границы выписывали, а он так расстарался, что аж попа едва удар не хватил, когда вошел он и углядел, что за страсть тот на стенах его церквушки намалевал по заграничной моде. Но стирать было поздно да и жалко. Художника того — в мешок да в прорубь, а церковь закрыли от греха. Вот там до сих пор неприкаянный дух художника по залам и носится, в колокол бьет и воет со злобы, что с ним так несправедливо злые люди поступили.
— Хотела бы я пойти и поглядеть на эти иконы… — мечтательно протянула другая деваха, но глянула на святой угол с изображением Спасителя с Пламенной дланью и пугливо осенила себя знаменем.
— Так и пойдем! Ну, кто готов сегодня?
В ответ ей раздалось недовольное бурчание, но охочих до похода в проклятую церковь не нашлось.
— Ну что? Эх вы, козакы!
— Ты бы, Груша, меньше языком болтала! Охота нам по старым церквам расхаживать. Чего мы паломники какие чтоле? А вдруг там и вправду разбойники окопались? Или еще кто похуже…
— Ну, вот и срубите голову Баюну. На радость воеводе, отомстите за бедняжку Божену.
— Потише, Грушенька, ротик свой раскрывай, а то и моргнуть не успеешь, как в Смородинку отправишься, к Рябчику нашему пустомеле. Разбойничками пусть Кречетовы хлопчики занимаются — их это ремесло. А ежели это и впрямь нечистая сила, то это для попов да опричников самая работа. А нам и так покойно, благодарствую! Может, мне и нравится, как колокол играет, можа оно и так засыпать удобней… Ой…
— Чего это ты ойкаешь? Струхнул поди?
— Иди ты, куда подальше со своими вопросами. Не слышите что ли?
— Да чего?
— Звук какой-то… Как будто кто-то… хрюкает.
Все молодые с этих слов покатились с хохоту.
— Ахаха, вот она казачья удаль! — запела все та же Грушенька. — Боишься, что сам воевода под окном сидит, наши речи про себя слушает?
— Нет, боюсь, как бы чье-нибудь ушко мимо не проплывало, а потом чей-нибудь ротик твои словечки в панское ушко их не повторил. За тебя радею, родненькая Грушенька, за твое счастье с молодым мужем, а не с русалками в речке Смородинке.
И в подтверждении его слов откуда-то снова донесся приглушенный хрюк. На этот раз его уловили практически все и затихли.
— Глупости какие! — зашептала Груша в напряженной тиши. — И кому нужны наши разговоры?!
— А вот выйди под окошко и погляди, нет ли там ушек да язычков чужих.
Хрюк повторился. Все собравшиеся задрожали, переглянулись, а потом уставились на побледневшую Грушу.
— Нету там ничего…
— Сходи-сходи!
— Ах, так?! И схожу, — зажглась пухлая ладная Грушенька и, расталкивая прыснувших девок, бросилась к окну искать там источник таинственных звуков. Не успела она освободить щеколду, как порыв ветра выбил громыхнувшее окно. Разом налетевшая стихия бросилась под рубахи и платки, защекотав каждого холодными коготками, задула все три огонька, которые скупенько освещали вытянувшиеся лица. Изба потухла и окунулась во тьму, мигом распугав и улыбки, и поднявшиеся было смешки.
— Ну, ты и дура, Грушенька, мое тебе слово! Я ж пошутил, а ты…
— А я-то чего?! Ты меня заставил идти смотреть! — запричитала Груша, изо всех сил силясь закрыть упирающееся окно, но ветер рвал ставни и отталкивал девушку. — Помоги, чего встал?!
Ей бросились помогать, и уже двое налегли на окно, но тут нечто здоровое и черное полезло на них с улицы, громко хрюкнув в их вытянувшиеся физиономии. Оба с криком отпрянули, закрываясь руками, и попадали на пол, а из окна в комнату уже лезла громадная свиная харя. Миг, пару десятка сердец пропустили один удар, а волосатый хряк потянул скользким пятачком, открыл зубастую пасть и чудовищно завизжал. Истошный крик ужаса следом поднялся такой, что едва не сорвал крышу и не раскатал хату по бревнышку. Казаки с казачками, распихивая друг дружку, полетели вон из избы — кто бросился в двери, гуляя по головам, а кто сломя голову полез в окна, лишь бы подальше от монстра, который пытался дотянуться до них зубами и пятачком. Очень скоро крики затихли на улице, а чудище вовсю хрюкало, давилось смехом и радостно подпрыгивало на подоконнике. Нож и пара вилок, торчащих из пятачка, ничуть не мешали ему получать удовольствие от своей проделки, но вскоре рыло устало веселиться и без сил упало на пол, оставив вместо себя, мокрого от слез и красного как свекла пана Повлюка.
