Медленно, как человек, обязанный думать о своих мышцах, мужчина повернулся, чтобы посмотреть на Лобсанга.
Лобсанг ощутил большое искушение начать нарезать воздух. Маховик за спиной предупреждающе заскрипел.
— Думаю, с меня хватит, — сказала, выходя вперед, Сьюзен.
Мужчина резко развернулся и тут же получил удар локтем в живот. Потом она ударила его ладонью под подбородок так сильно, что ноги мужчины оторвались от пола и он с ужасающей силой врезался затылком в стену.
Когда он упал, Сьюзен огрела его по макушке гаечным ключом.
— Вот теперь можно уходить, — сказала она таким тоном, словно только что поправила неровно лежавший лист бумаги. — Больше здесь делать нечего.
— Ты же убила его!
— Конечно. Это не человеческое существо. Я умею их… чувствовать. Наследственная черта. Кстати, сходи подбери шланг.
И Лобсанг сразу послушался, потому что она по-прежнему сжимала в руке гаечный ключ. Хотя со шлангом ему справиться не удалось — он весь перепутался и завязался в узлы, превратившись в резиновые спагетти.
— Мой дедушка называет это злонамеренностью, — пояснила Сьюзен. — Враждебность всего сущего к несуществующему резко усиливается в присутствии Аудиторов. Это, можно сказать, рефлекс. Одна знакомая мне крыса рассказывала, что проверка резиновым шлангом весьма надежна в полевых условиях.
«Крыса», — подумал Лобсанг, но вслух произнес:
— А что такое Аудитор?
— И погляди, у них полностью отсутствует чувство цвета. Они не понимают, что это такое. Посмотри, как он одет. Серый костюм, серая сорочка, серые ботинки, серый шейный платок, все серое.
— Э… Э… А может, у него был такой вкус?
— Ты так считаешь? Что ж, тогда поделом ему, — хмыкнула Сьюзен. — Впрочем, ты ошибаешься. Смотри сам.
Тело рассыпалось. Процесс был быстрым и вовсе не противным, он больше походил на сухое испарение. Тело просто превратилось в большое облако пыли, которое распространилось по комнате и вскоре исчезло. Но последние несколько горстей на мгновение сложились в знакомый силуэт. Который тоже исчез, самым легким шепотом что-то выкрикнув.
— Это же был дланг! — воскликнул Лобсанг. — Злой дух! Живущие в долине крестьяне вешают для защиты от них обереги! Но я всегда считал это простым предрассудком!
— А это оказалось чистым рассудком, — ответила Сьюзен. — Ну, то есть они существуют, хотя в них почти никто не верит. Большая часть людей верит как раз в то, чего не существует. Так или иначе, происходит нечто странное. Их здесь слишком много, а кроме того, у них появились тела. Что-то не так. Мы срочно должны найти того, кто создал эти часы…
— Э… Госпожа Сьюзен, а чем ты занимаешься? Ну, в жизни?
— Я? Работаю… учительницей.
Сьюзен заметила, каким взглядом он смотрит на гаечный ключ в ее руке, и пожала плечами.
— На переменках дети иногда ведут себя очень плохо, да? — спросил Лобсанг.
* * *
Запах молока заслонил собой весь мир.
Лю-Цзе резко выпрямился.
Комната была огромной, и он сидел на столе в самом ее центре. Судя по ощущениям, стол был обит железом. Вдоль стены стояли фляги, а рядом с мойкой, больше похожей на ванну, выстроились рядами огромные железные миски.
Впрочем, сквозь молочный аромат пробивались и другие запахи — дезинфицирующего средства, хорошо вымытого дерева и расположенной где-то неподалеку конюшни.
Послышались приближающиеся шаги. Лю-Цзе поспешно лег на спину и закрыл глаза.
Он услышал, как кто-то вошел в комнату. Потом раздался тихий свист, и принадлежал он, по-видимому, мужчине, потому что, как Лю-Цзе знал из своего долгого жизненного опыта, ни одна женщина не станет свистеть и одновременно шипеть, да еще пытаться выводить трели. Посвистывание приблизилось, остановилось на мгновение рядом со столом, потом удалилось в сторону мойки. Его сменил мерный скрип приведенной в действие ручки насоса.
Лю-Цзе открыл один глаз.
Стоявший у мойки мужчина был невысокого роста, поэтому стандартный передник в сине-белую полоску доходил почти до пола. Судя по легкому бренчанию, в раковине содержались бутылки.
Лю-Цзе опустил ноги со стола настолько бесшумно, что среднестатистический ниндзя иззавидовался бы лютой завистью. Его сандалии невесомо коснулись пола.
— Ну как, получше себя чувствуешь? — спросил, не оборачиваясь, мужчина.
— О да, конечно. Превосходно, — ответил Лю-Цзе.
— Я подумал, что это за похожий на монаха лысый старик? — сказал мужчина, подставляя бутылку под луч света и внимательно осматривая ее. — На спине штуковина заводная, а по пятам беда лихая. Хочешь чашку чая? Чайник уже на плите. У меня есть ячье масло.
— Ячье? Я все еще в Анк-Морпорке?
Лю-Цзе опустил взгляд на висевшие рядом черпаки. Мужчина по-прежнему не оборачивался.
— Гм. Интересный вопрос, — произнес мойщик бутылок. — Можно сказать, ты отчасти в Анк-Морпорке. А ячьего молока не желаешь? У меня есть молоко коровы, козы, овцы, верблюдицы, ламы, лошади, кошки, собаки, дельфина, кита или аллигатора. На любой вкус.
— Что? Но аллигаторы не дают молока! — воскликнул Лю-Цзе, хватаясь за самый большой черпак.
Тот совершенно бесшумно снялся с крючка.
— А я и не говорю, что получить его было легко.
Метельщик крепко сжал в руке черпак.
— Что это за комната, приятель?
— Ты в… маслобойне.
Мужчина у мойки произнес последнее слово так, словно оно было синонимом замка ужасов, сунул очередную бутылку в подставку для сушки и, по-прежнему стоя спиной к Лю-Цзе, поднял руку. Все пальцы были сжаты, за исключением среднего.
— Знаешь, что это значит, монах? — спросил он.
— Не слишком-то дружелюбный жест, приятель.
Ручка тяжелого черпака уютно лежала в ладони.
Лю-Цзе приходилось пользоваться и менее удобным оружием.
— О, весьма поверхностное толкование. Ты ведь пожилой человек, монах. Я вижу на тебе бремя веков. Скажи, что это значит, и поймешь, кто я такой.
В прохладной маслобойне стало еще холоднее.
— Твой средний палец? — попытался угадать Лю-Цзе.
— Фу, — откликнулся мужчина.
— Фу?
— Да, фу! У тебя же есть мозги, используй их.
— Послушай, весьма признателен тебе за то, что…
— Тебе доступны тайные знания, которые все так настойчиво пытаются обрести. — Мойщик бутылок чуток помолчал. — Более того, я даже подозреваю, что тебе доступны явные знания, спрятанные на самом виду, которые практически никто обрести не пытается. Так кто я такой?
Лю-Цзе уставился на одинокий палец. Стены маслобойни потускнели. Холод стал еще более ощутимым.
