Что стоило попытаться прикончить его сразу, как только встретились у входа в посольство.
Банальный страх, не так ли, мой принц?
В груди снова толкнулось обсидиановое лезвие ножа . Энери молча сощурился от полоснувшей ребра боли, потом глянул вверх, в светлое июньское небо, подцвеченное зеленым маревом.
Асерли был там. Он радовался.
Темная крылатая тень неспешно парила в вышине и Энери, против желания, видел все четко – зрение у Лавенгов было истинно дролерийским, острым. Асерли не имел больше никакой нужды удерживать человеческий облик, и он высвободил черные перепончатые крылья, бичом дергался длинный шипастый хвост, тело обросло ромбовидными острейшими чешуями, доспехом схватывающими бока, бедра, плечи.
Вот он сложил огромные крылья и камнем ринулся вниз, потом подхватился, с треском распахнул угольные плоскости и рывком завис в воздухе, с хохотом разевая черный провал рта, в котором иглами сверкали сахарные щучьи зубы. Тополиный пух светился, потрескивал и неспешно тек к наймарэ завивающимися вертикальными струями, одевал его, словно мандорлой.
Далеко... Прикончить бы тебя, пакость полуночная.
Энери ощутил такую ненависть, что ему ожгло глаза. По небу метались и перекрещивались лучи нескольких прожекторов. Где-то тяжело ухнуло крупнокалиберное орудие. Непонятные толчки все продолжались – скрежетал и останавливался груженый состав, земля вздрагивала и звенели стекла. Рядом с соседним домом, в переулке – кричали. Со стороны Ветлуши послышался тяжкий, надавливающий на ушные перепонки, рык.
Энери стоял посреди Катандераны, своего города, города в котором он так и не сел на трон, не похоронил отца, в который его не ввезли на поганой телеге, как предателя и мятежника, ни дворец, ни Четверговая не приняли его – всего он избежал, после того, как очнулся на поле битвы, устланном трупами.
Он годами бродил по Дару, под чужой личиной, не зная, что в далекой Химере подрастает сын, не зная, как умерла Летта, не зная, что Альба Макабрин, его лучший друг и соратник, гниет в королевской тюрьме, в кандалах, в тесной клетке – и только священная дареная кровь спасает его от топора палача. Не знал, потому что не хотел знать. Пел собственные песни у костров, наемничал. Потом, однажды, случайно, встретил Альбу в захолустном трактире – Халег все же выпустил опального рыцаря, чтобы страшный пес Лавенгов брал для него крепости и зубами выдирал победы. Тот мельком глянул на неприметного путника в потрепанной одежде, пробежался равнодушным взглядом по крашеным в грязно-серый волосам, а потом заледенел лицом и радужки разгорелись страшной, яркой макабринской бирюзой.
С минуту Анарен выдерживал этот взгляд, потом опустил голову, отвернулся к своему коняге – обычному смирному гнедку, приученному таскать на себе вьюки и непритязательного всадника. Потянул его под уздцы, повел прочь со двора. Сакрэ молча проводил его взглядом, но не окликнул. Долго потом через всю спину чувствовался рубец – словно от плети.
Теперь, спустя много столетий, он, наконец, отмер, отбросил тяжкое, как ледяные цепи, раскаяние, снова глянул на кувыркающуюся в небе и хохочущую тень, поправил непривычное оружие, кинулся через дорогу к ближайшему подъезду огромного, как замок, дома – одной из семи катандеранских высоток.
Дверь была открыта и даже прижата кирпичом для верности. В углу, у почтовых ящиков, ощерился мальчишка в серой пажеской курточке, с гербами Маренгов на рукавах – после праздника коронации припозднился на свою беду, наверное бегал смотреть на танки и самолеты. В руке у него был зажат нож, маленький, нестрашный, но видно – острый. Иззелена-черный, клыкастый горгул маялся на ступеньках, мотал шипастой башкой, разбрызгивал горячую кровь из процарапанного горла. Пасть его открывалась и закрывалась в жадных зевках, игольчатые зубы торчали во все стороны. Мальчишка скалился не хуже самого горгула и выказывал твердое желание убить любой ценой.
-Хашшшшшшшшшшсссссс, – просипел Энери, растянув губы, пригнувшись, чуя, как рвется наружу полуночный облик.
О, как он стыдился его. Как цеплялся за свою прекрасную лавенжью внешность.
Нож в груди рассекает все – даже связь с родной кровью.
Как ни держись, как ни вороти нос от Полуночи, но ты продан навеки – серебряные глаза зальет нефтяной глянцевой пленкой, и ты будешь чуять страдание живых, жаждать в пору Савани, клыки станут острее бритвы, а когти...
То, что внутри – не сможет изменить никакая Полночь. Только ты сам.
– Пррроваливай, мразззь. Оставь его.
Страшнее Ножа в Полуночи – только высший наймарэ.
Горгул оглянулся, увидел, кто набежал на него из раскрытой двери подъезда, взвыл от ужаса, по кошачьи припал к полированному мрамору, отбрасывая когтями задних лап истерзанный коврик. Мальчишка не медлил ни секунды, воспользовался случаем, прыгнул на тварь, обхватил ногами, воткнул свой игрушечный ножик под чешуйчатую скулу. Два тела сплелись в борьбе и корчах, захлопали мокрыми парусами горгульи крылья, по светлому мрамору полилось медленно, потом струей, и тут же размазалось густое черно-красное.
Маренги.
Энери не стал задерживаться, только отбросил кирпич подальше на улицу и захлопнул дверь. Побежал по ступеням вверх. Полуночный внизу выл и кашлял в судорогах, мальчишка молчал. В лестничном колодце разносилось эхо. На одном из этажей щелкнула, открываясь, дверь.
– Что такое? – спросил грубый мужской голос. – Эй, там. Я сейчас спущусь.
Энери прыжками пронесся мимо, ему надо было на крышу. Поближе к небу.
Высокий дом, красивый, после коронации строили. Двадцать пять этажей.
Наверху он с легкостью сорвал навесной замок и запер за собой дверь, согнув дужку так, что никому уже не открыть, пробежал через чердак, распугав котов и сонных голубей, выбрался на крышу.
Светлое ночное небо прочерчивали прожекторы и нитки трассирующих пуль, где-то ухали зенитные орудия. По улице внизу, утробно воя, перся танк с красными птицами Аверох на броне. Привычное к войнам рыцарье немедленно и самозабвенно вступило в драку, не дожидаясь никаких приказов. Гражданские, судя по всему, позапирались в домах. Утром вроде был парад... кто же ездит на парады без боеприпасов – это себя не уважать. Энери мимолетно пожалел, что пропустил, вот бы поглядеть, и тут же встал на колени около ограждения крыши, положил винтовку на теплое битумное покрытие, поднес к глазам бинокль.
Видимость прекрасная.
Вся Катандерана, летняя, дышащая теплом, расположившаяся на холмах, как красавица на подушках, лежала перед ним. Серебром блестела Ветлуша, вдалеке угадывалось полотно Сладкого моря. Залитый светом холм Коронады, дворец, шпиль Университета, справа от него – вычурное здание Академии, утопающее в зелени.
