После представления Шиссек не стал ничего объяснять, просто прикрикнул на всех скопом, чтоб немедленно собирались. А тупые вопросы «почему да зачем» пропустил мимо ушей. Видимо, бездельники еще не пропили последние мозги — догадались, что приставать к нему выйдет себе дороже. Только дочка заикнулась было: «а где рыжая?» Но, получив рявк: «продал!» — отстала.
Уже стемнело, и дорога среди редкого можжевельника казалась серой рекой, перечеркнутой змеями черных теней. Три золотых за пазухой не могли согреть Шиссека и прогнать дурные мысли. Знал ведь, что связываться с лесными духами не стоит. Знал! Но понадеялся, что раз диковинка честно выиграна, невезение не прицепится. Целых три года надеялся, почти поверил…
Когда дорога исчезла — вот только что была! — и недоумевающая лошадка остановилась, почти упершись мордой в колючки, Шиссек понял, что невезение не прошло мимо. Че Убри, как назло, уснул, а дочки вместе с силачом и акробатами ехали во втором фургоне. Шиссек пихнул хмира в бок, но тот не пошевелился.
Поминая для храбрости эльфьих предков до седьмого колена, он вгляделся в темные ветви. Даже протянул руку и пощупал — вдруг морок? Но можжевельник был настоящим, колючим и ароматным. Низкорослые деревца обступили фургон со всех сторон.
— Эй, Убри!
Окликнув приятеля, Шиссек повернулся к нему. И чуть не упал: на месте хмира сидела рыжая тварь, сверкала кошачьми зелеными глазищами и злобно скалилась.
— Убри! Где ты, шис тебя багдыр! — заорал Шиссек, вскакивая.
Ответом был шепот ветвей.
Шиссек зажмурился и потряс головой в надежде стряхнуть морок. Попятился и оступился.
Не позволив свалиться, его подхватили жесткие руки.
— Что ж вы так, достопочтенный? Неаккуратно! — раздался над ухом тихий холодный голос. — Так и упасть можно. Запачкаться.
— Или достопочтенный не боится запачкаться? — вступил девичий голос.
— Достопочтенный ничего не боится, — отозвалась эльфа.
— Достопочтенного не ловили…
— …не надевали ошейник…
— … не продавали за марку…
Голоса кружились, свивались в жгуты и жалили — он пытался отмахнуться, хотел бежать, но застывал, не понимая, кто он и где. Его засасывал водоворот образов, воспоминаний…
Игра в кости — он за столом, пьет вино и хлопает ладонью: мой выигрыш! Оборачивается и встречается с зелеными эльфьими глазами. На миг мир раздваивается, накатывает тошнота — и он видит себя со стороны, из темного угла. Пьяный хозяин подзывает его, хватает за волосы и толкает к незнакомцу. Слушайся, тварь!
Тряский фургон. Жара. Вторые сутки без воды: пока не подчинишься, пить не будешь!
Площадь. Представление. Толпа. Улыбки и смех. Жадный взгляд шарит по телу. Жесткие руки, рвущая боль в паху. Улыбайся, тварь! За тебя заплачено!
Он кричал и умолял — не надо! Но хозяин не слушал. Длинный клоун доставал плетку и обрушивал удары на его спину, смеялся над его слезами, пользовался его телом — раз за разом.
Он рвался из рук, что держали его — но не мог убежать от себя. От достопочтенного Шиссека и его похоти. От отчаяния. От боли, страха и унижения. От ненависти к хозяину. К себе.
* * *
Вскоре из Креветочной бухты вместе с провизией в крепость Сойки привезли слухи.
Первой услышали зловещую историю о лесной нечисти и темном колдовстве кухарка и рядовые, что помогали выгружать бочонки, мешки и корзины. К обеду новость расползлась по всей крепости.
Днем раньше в село приехал цирк. Но что за цирк! Кони еле плелись, пока не почуяли воду, и чуть не опрокинули один из фургонов, когда мчались к узкой речушке. Истощенные артисты шатались от голода. Две девушки с затравленными глазами под руки вывели из фургона высокого старика с трясущимися руками. Едва сердобольный рыбак подошел им помочь, старик заорал хрипло и страшно, и упал на землю, закрывая лицо руками.
Потом, когда напившиеся воды и умывшиеся циркачи добрели до таверны, узкоглазый хмир-жонглер поведал местным о том, что же случилось с циркачами.
После представления — при упоминании Сойки слушатели обменялись многозначительными взглядами — хозяин цирка велел немедленно уезжать, хотя полковник и разрешил артистам заночевать в стенах крепости. Они надеялись достичь села до полуночи, но внезапно дорога кончилась. Вокруг оказался непроходимый лес, а на артистов навалился колдовской сон.
Пробудившись утром, они обнаружили, что застряли всего в нескольких саженях от дороги. Стали проверять, все ли на месте, и не обнаружили хозяина. Достопочтенный Шиссек, за одну ночь постаревший на три десятка лет, вскоре нашелся безучастно сидящим посреди дороги. Но стоило Че Убри приблизиться, как старик принялся кричать, плакать и рвать с шеи невидимую веревку. С тех пор он не подпускал к себе никого кроме дочек.
Чуть не дюжину дней они не могли выбраться из леса. Раз за разом проезжали мимо одного и того же раздвоенного дуба. Безуспешно пытались найти ручеек или набрать ягод. Шли на журчание воды — прямо и прямо в лес — и через час, исхлестанные ветвями, выходили к той же дороге. Просили лесных духов выпустить их, предлагали все серебро, припасенное на черный день — но монеты, оставленные у корней старого ясеня, оставались нетронутыми, а из кроны дерева слышался злобный смех.
Не упомянул хмир только об одном. Что в крепости Шиссек продал эльфийскую девчонку. А зачарованный ошейник из гномьего сплава, разломанный на четыре части, нашли рядом с сумасшедшим клоуном.
Пока население крепости шепотом обсуждало причастность колдуньи Шуалейды к слухам, эльфийская девчонка сидела на подоконнике в покоях принцессы. Балуста болтала ногами, посматривала из окошка на лесистые горные склоны и близкое море. А принцесса Шу на пару со светлым уговаривали её остаться в Сойке.
После того, как они втроем гоняли бродячий цирк по лесам и оврагам, предложение выглядело очень заманчивым. Дружба с маленькой сумеречной обещала множество развлечений, должность компаньонки принцессы — приличный доход при минимальных обязанностях. И светлый Ахшеддин… Балуста сама ему кое-что обещала.
235 год. Второй день Праздника Каштанового цвета.
Суард.
Теплым, солнечным утром второго праздничного дня Хилл впервые пошел знакомиться с новым учителем.
Лавка маэстро Вольяна бие Клайвера располагалась в Старом городе, на улице Трубадуров. Наверное, это была самая яркая, веселая и безалаберная улица во всей столице. А каким еще может быть место, где обитают сплошь музыканты, поэты, художники и прочая странная и непредсказуемая публика?
