Апрель оказался удачным месяцем для партизан. Малые и большие победы; стекающиеся со всех сторон мелкие партизанские группы и отдельные добровольцы; надежда на оружие, купленное комитетом Стражи (партию из Лондиниума ожидали в Полангене, хоривская должна была пройти в Омель по Словутичу и Нирее). Надежда на военную помощь Балткревии и на то, что Лейтава станет наконец свободной… Соединению Залусскего удалось перехватить несколько идущих на Вильню обозов с оружием, снаряжением и провиантом и связать значительные силы немцов, что поднимало дух и заставляло верить в близкую победу.
Среди инсургентов, примкнувших к новоиспеченному генералу, был и отряд Цванцигеров.
Увидев среди партизан девушек, пан Кароль схватился за голову. Если присутствие гонца он еще мог так-сяк стерпеть, то Франциску стал энергично отговаривать оставаться в войске. Весь из себя дамский угодник, пан Кароль и представить не мог, чтобы женщина была полноправным солдатом. Полагал, что надо ее опекать и на нее оглядываться, а сама она никак о себе позаботиться не сумеет.
Иначе восприняла явление девушек пани Каролина: рассыпалась в любезностях и готова была слушать о боях и походах бесконечно. Хотя Гайли заметила, что хозяйка Строчиц разочарована. Должно быть, она мечтала увидеть у себя на пороге бряцающих доспехами Девиц Орлеаньских или Боболин, вместе с Гарольдом Байроном тонущих в Эгейском море за освобождение еллинов.
Но чувства свои пани Кароля держала при себе и обращалась с гостьями вежливо и очень мило.
Была пани Ковальская очаровательной толстушкой лет двадцати пяти или около того: пышные формы под капотом голубого муслина, полные, до плеч нагие руки, горящие жаром глаза, белестящие кудри, яркий улыбающийся рот. Вдобавок к внешности и Рубенсовой Афродиты пан Бог одарил ее острым умом, знанием людей, живостью и юмором, а некоторое вполне невинное злоязычие было как бы пикантной приправой к блюду.
Супруг пани доктор Йозеф, Ежи по-простому – еще не старый мужчина, пышнотелый, круглолицый, кровь с молоком, с мягкими очень белыми руками, показался Гайли похожим на счастливого кота. Еще в молодости выбрал он себе девиз: "Спеши медленно", – и следовал ему свято. Дома ходил доктор в просторных кюлотах и бархатном жилете поверх льняной рубахи с атласным галстуком, заколотым булавкой с моховым агатом. Но ради гостий изменил своей привычке и обрядился кроме того в табачного цвета сюртук. Поддергивая манжеты с агатовыми запонками и любуясь на звезды гонца, он звучно шепнул девушкам:
– Пану Богу хвала, что вы у нас гостите. Наконец-то аманты постыдятся голосить под окнами, и для меня наступит блаженная тишина.
– Вы что-то сказали, мой ангел?… – протянула Кароля зловеще, снимая с каминной решетки вскипевший кофейник. Ее прическа слегка растрепалась, прикрыв безупречный лоб; щеки разрумянились, тонкое домашнее платье с голубой лентой под грудь обрисовало фигуру, и была пани Ковальская безумно хороша.
– Ничего, право же, – закатив глаза, подмигнул девушкам Ежи. Кароля застыла с кофейником, возведя очи горе. Точно призывала небо в свидетели мужского коварства.
– Нет, ну надо же быть таким злопамятным.
– Да ничего подобного! – доктор ловко свернул крахмальные треугольники салфеток, расставил на бархатной скатерти чашечки с пастушками, сливочник, креманки с медом и вареньем, бокалы и высокий графин валашского вина.
– Совершенно невинное увлечение! Просто дружба! – пани грохнула кофейник на деревянную подставку. Испуганно звякнули хрусталь и тонкий фарфор.
– А какие траты на бинты! Бедный кавалерийский полковник…
Франциска с Гайли недоуменно переглянулись.
– Так вам бинтов было жалко?… – засопела Кароля, наливая черный напиток.
– Нет, великой поэзии, – флегматично отозвался муж.
В каплях чело ее мягче сияет
Роз белоснежных завоя.
Легче тумана покров обнимает
Тело ее неземное.
– процитировал он с доскональным знанием предмета и сделал глоток. – Хороший кофе, душенька… В остроге он бы такого не написал.
Кароля уперлась руки в боки:
– Ну, знаете…
– Это же Адам[57]! – молитвенно прошептала Франциска.
– Разумеется, – пан Ежи плеснул себе вина и залюбовался игрой красок в хрустальных гранях, делая вид, будто не замечает, как кипятится супруга. – Юный бакалавр года два-три прожил напротив нас и волочи… хм… ухаживал за моей женой.
– Он был другом дома!
– А я разве спорю? Но это не повод швырять подсвечники в другого… хм… друга дома, – пан Ежи рассмеялся и, отобрав кофейник, силой привлек к себе пыхтящую Каролину. – Впрочем, потом они сумел договориться. Стоило появиться на пороге одному, второй немедленно сигал за дверь. Но, надо заметить, здесь, в Строчицах, намного спокойнее.
Если супруга и была не согласна, то хранила несогласие про себя. Тем более, что многочисленные гости и хозяйство совсем не оставляли времени.
Ночь – мамка для партизана. Днем же стоит отоспаться, отъесться, или тюкать потихоньку молоточком и тянуть дратву, приводя в порядок хлебающие кашу сапоги, или чистить оружейный ствол, или предаваться еще каким-либо сугубо мирным занятиям в закутках, оставляя обширный двор фольварка на откуп котам и курам. Именно такой двор и застали приезжие со своей телегой. Сопровождавший их дозорный сказал пару слов часовому и немедленно развернул коня.
В развесистом гнезде над стрехой защелкал аист, поднимая ветер, взмахнул крыльями, и тут же хрипло гавкнул дворовый пес. Взбрехнул лениво, по обязанности, уронил на лапы мохнатую башку и вывалил слюнявый язык. Заскрипели под рукой отворяемые настежь ворота, и телега вкатилась во двор, разгоняя всполошившихся кур, давя колесами простроченные коровьими лепехами лебеду и бурьян. За телегой медленно оседала пыль. Пестрый, рыже-белый, с пышным хвостом петух, возмущенный вторжением, вскочил на плетень и заорал важно, точно полковник. Дзынькнули, закачались на шулах обливные горшки, метнули солнечные зайчики. Босоногая девчушка в сером летнике, не хуже собаки вывалив язычок, уставилась на гостей, затем же кинулась к приокрытой двери хлева, где добродушно вздыхала корова и звякало в доенку молоко.
– Чужие, пани Каролю!
Звон молока прекратился, простоволосая хозяйка в серой рубахе и клетчатой юбке с фартучком показалась на пороге, сложенной в лодочку ладонью прикрывая глаза. Задержалась всего ничего и метнулась в сени. А через пять минут вместе с Залусским встречала на крыльце гостей уже как пани – в городском бархатном платье цвета бордо со шнуровкой и шелковой шемизеткой; вороная, в руку толщиной косища короной была уложена на голове. Пан Залусский – под стать тезке – держался важно, в юфтевых сапогах с загнутыми носами, в кунтуше, перепоясанном слуцким поясом, с медвежьей шапкой на бритом черепе: точь в точь пан, чинящий суд и расправу. За спиной у него сгрудились штабные офицеры. Из служб притянулись еще любопытствующие, у кого не было дела и кто сумел проснуться.
