Вновь повисла тревожная тишина. Дар-Теен воспользовался передышкой, бросил взгляд в сторону Андоли – элеаны по-прежнему мирно беседовали.
«Ну-ну, что же ты ей рассказываешь, Тарнэ?»
– Ты меня не слушаешь, – просочился в сознание спокойный голос Верховной жрицы, – возьми ключ у Нитар-Лисс и отправляйся к Пирамиде. Ключа будет достаточно, чтобы войти туда и достигнуть Врат… Настоящее Эртинойса в твоих руках, и мне бы очень хотелось… – тут она поморщилась, словно от надоедливой зубной боли, – мне бы очень хотелось, Дар-Теен, чтобы моя смерть здесь не была зряшней, понимаешь? Ведь я сделала все, что было в моих силах. Я сделала слишком много, гораздо больше, чем позволяется наделенным властью!
Ийлур кивнул.
– Да. Я все понял, жрица. Но у меня остался только один вопрос: что такого в этом наследнике Северного Престола?
Ийлура вскинула на него глаза – огромные, зовущие, чарующие… По ее совершенному лицу прошлась судорога, словно рябью подернулось зеркало лесного озерца.
– Он возлюбленное дитя Фэнтара Пресветлого, – медленно произнесла она, – и с ним сила Света.
– Угу. Сила Света… – он побарабанил пальцами о край скамьи, – а эта… Как ее там – Нитар-Лисс? Почему она жива? Ведь серкт убили ийлуров?
– Она осталась жива только потому, что ключ обладает огромной жизненной силой, – последовал немедленный ответ.
– Так ведь она не захочет мне отдать его… наверное… – буркнул Дар-Теен.
– Она с радостью отдаст его тебе, – заверила жрица, – а теперь иди. Наше время истекает, Дар-Теен, и мы скоро исчезнем, как и это… несуществующее время.
– Спасибо.
– Нет, погоди, – жрица напряженно морщила лоб, как будто что-то вспоминая.
Затем впервые на ее совершенном, словно изваянном из мрамора лице, отразилась тень вины.
– Я кое-что забыла, Дар-Теен. Карта!
Только что ее ладонь была пуста – и вот уже пальцы нервно мнут свернутый в трубочку листок.
– Что за карта? – ийлур с любопытством уставился на пожелтевшую и истрепанную бумагу.
– Здесь отмечено расположение пирамиды, – рассеянно ответила жрица, – забирай и иди…
Ее голос быстро слабел. Ощущения были такие же, как в кольце храмовых стен – как будто кто-то торопливо пил звуки.
– Иди же, – шершавая трубочка незаметно перекочевала в руку Дар-Теену.
– Прощай, жрица.
Он поднялся и пошел, не оборачиваясь, прочь, но на полпути вспомнил, что так и не спросил – откуда жрица знает про флюктуацию? Если ей известно это, значит, она может знать и то, как именно он туда попал. Может быть, даже то, кто столь тщательно вырезал кусок воспоминаний о том, что было до флюктуации.
Имя! Ему было нужно узнать имя этой твари, и тогда…
Дар-Теен обернулся, но скамья уже опустела, и было непонятно, то ли Верховная жрица уже понесла упомянутое ей наказание, то ли попросту удалилась.
Кто-то схватил его за руку, это оказалась бескрылая элеана.
– Бежим отсюда, скорее, – побелевшими губами шепнула она, – тот элеан… он исчез, растворился прямо в воздухе…
– Значит, их время закончилось, – пробормотал ийлур, – конечно, пойдем отсюда.
– К выходу? – она умоляюще заглядывала в глаза, словно маленькая, пригревшаяся у костра собачонка.
– Куда-нибудь, – Дар-Теен пожал плечами, – наверное, здесь нет разницы, куда идти.
… А время и вправду истекло.
Таял сад, растворялись, словно кусок сахара в кипятке, липы и жасмин, да и угрюмые стены Храма делались прозрачными, как будто сотканными из тумана. Первой не выдержала Андоли, вскинула на ийлура перепуганные глазищи.
– Бежим?
И они припустили изо всех сил.
Ведь даже дураку ясно – не стоит задерживаться в Храме, который вот-вот исчезнет.
Чувство было такое, как будто бежали по толстой пуховой перине. И стояла жуткая, густая как студень тишина, Дар-Теен не слышал даже собственного хриплого дыхания. Мелькали, проносились мимо серые коридоры, призрачные залы, за которыми собирались в стаю черные мошки. Страшный рой облепил снаружи стены, и пил, алчно высасывал остатки света и красок.
Все же они успели – задыхаясь, выскочить за пределы первого кольца стен. Храм таял, но на его месте, в прорехах материи, уже просвечивали очертания того, настоящего Храма Великого Дракона.
Даже самые грязные, самые черные ругательства, известные Шеверту, казались невинными цветочками по сравнению с тем, что он чувствовал в отношении Андоли.
Горечь поражения, разбитые надежды, обратившиеся в пыль мечты о новом, свободном Эртинойсе, глухая, неистребимая ненависть к предателю – и тупой, животный ужас перед жрецами серкт. Все это переполняло Шеверта, сводя с ума, подкатываясь тошнотой к судорожно стиснутым зубам, нещадно кусая раскаленной иглой мигрени.
«Боги, почему я не умер еще там? Почему мне не дали уйти к Покровителям?» – кэльчу казалось, что так он думает. На самом же деле он выл, рыдал, выкрикивая почти бессвязные слова. И бился бы головой о стену – если бы не слишком короткая цепочка, прочно соединившая его с ввинченной в пол бронзовой ножкой кровати.
Шеверт искренне верил, что лучше его сердцу было бы разорваться там, на полу проклятой спальни, чем продолжать, судорожно сжимаясь, гнать кровь по сосудам. Потому что – Покровители! – что может быть ужаснее, чем вновь попасть к серкт? Без оружия и без надежды на спасение?
… Потом безумие отступило. Осталась глухая тоска, усталость да ледяная, расчетливая ненависть к бескрылой элеане.
Выходит, девчонка все задумала еще раньше? А если знала, что Царицу нельзя убить, почему не предупредила?
И Шеверт, вконец сломленный и обессиленный, заплакал.
Он рыдал, размазывая по щекам слезы. Оплакивая свои погибшие мечты и тех, кто погиб ради этих сладких грез. Проклиная не столько Андоли, сколько собственную доверчивость. Шеверт плакал от страха, ведь на самом деле даже отважные воины чего-нибудь да боятся, а он, Шеверт, был всего лишь маленьким кэльчу, который любил сочинять сказки и который чудом вырвался из рук черных жрецов серкт… Вырвался – чтобы вновь оказаться в плену.
Потом, когда не осталось и слез, Шеверт без сил упал рядом с кроватью и заснул… А проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо. И этот кто-то – кровь толчком отлила от сердца – был облачен в черный бархат.
Жрец!
… Он был так близко, что Шеверт ощутил исходящий от врага запах – сложная смесь едкого дыма, кровавой горечи и розового масла… Близко… И можно было рассмотреть и гладко выбритый бледно-золотистый подбородок, и упрямо сжатые губы, и даже тонкую черную прядь, клинышком упавшую на щеку.
