— Янь-вану в глотку… — только и нашлось. Но потом опять стало не до слов — под ногами задергался тонущий грабитель, а из глубины уже полыхающей купальни позвал Меч…
— Пожа-а-ар!
Огонь в замке дворовых стен — ужас пострашнее любых лис и обиженных витязей. И Чжу Шэнь бросила ему в пасть недавние потрясение и растерянность — пусть подавится!
— Воду-у-у!
Дом отозвался детскими криками. Как раз тогда, когда разбушевавшийся гость вытащил из кадки четвертого молодчика, с той же легкостью выбросил во двор, а потом, подняв деревянную посудину и выплеснув воду на огонь, нырнул в первые клубы дыма. Но госпоже Чжу было не до того.
— У-у! Вставай! — Шэнь дернула за ворот слабо ворочавшегося на обломках плетенки Борова Дая, но добилась только басистого стона. Зато братец, приземлившийся рядышком, встал на четвереньки и замотал головой, забормотал что-то — она ухватила его под руки.
— Поднимайся, упрямый осел! Поднимайся! Пожар!.. — женщина захлебнулась воздухом, спазм сжал горло, заставил замолкнуть до следующего вдоха. За это время она успела поставить брата на колени и дотянуться ногой до ребер Сян Гуя: — И ты тоже! Вставай, ублюдок! Сгорим ведь!
Бандит едва приподнялся на четвереньки и упал опять:
— Ой, нога! Ой, болит! — запричитал неожиданно высоким голосом.
— У него голень сломана, — промолвил под ухом мелодичный голос. — А у толстого — ребра.
Чжу Шэнь обернулась — рядом оказалась сидящая на корточках нахальная гостья, с которой все и началось, куталась в грубое одеяло (где взяла-то?) и шевелила огромными треугольными ушам, то ли кошачьими, то ли лисьими.
— Вы, хозяюшка, — хищно улыбнулась рыжая бестия, — на мужа да на вот этого, — кивком указала на Цай Хэна, — рассчитывайте. Остальные, — она радостно помотала головой, — и на ноги не встанут.
И осталось только поверить. Потому, что метался вокруг пылающей купальни голый, измазанный сажей, силач с мечом за спиной. Метался, в одиночку оттаскивал, отволакивал от огня то, что должны были тянуть двое-трое. Потому, что бежали из дома сыновья с тяжелыми деревянными ведрами, которые надо было еще наполнить. Потому, что рушилась, брызгая искрами и угольками, крыша…
— Да, поднимайся же! — Шэнь рванула брата вверх, на ноги. — Поднимайся! И помогай, дурак битый!
Утро в горах начинается украдкой — свет осторожно, словно боясь, начинает раскрашивать небо в робкий голубоватый цвет. На склонах становится различим темно-серый свалявшийся мех растительности, медленно наливается тусклыми сине-зелеными оттенками. Потом, как-то сразу, вдруг, в неуловимый миг свод над головой становится чистым, ярким до пронзительности, а на вершинах к западу, рядом с лысым блеском скал вспыхивает яркая зелень, гордая и радостная — солнце улыбается ей, когда в долине еще царит сумрак…
— Красота, — вздохнул Люянь, глядя поверх вялых клочьев дыма. — Жалко… редко вижу такое…
Лицо его, раскрашенное потеками пота с копотью, перекосилось в мучительной попытке сдержать зевок. Попытка не удалась, парень зевнул, шумно, с риском вывихнуть челюсть и упасть с единственной чистой скамьи во дворе.
— Ну уж и редко, — вполне бодрым голосом отозвалась Чжи, сидевшая рядом. В отличие от измазанного сажей молодого человека, одежду которого составляли наспех сделанная набедренная повязка и мечевая перевязь через плече, она скрыла свою наготу одеялом, а из следов прошедшей ночи гордо несла лишь черное угольное пятно на кончике носа и комочки мокрой глины на изящных ножках. Уши ее опять были человеческими, вот только цвет волос опять изменился, потемнел, но в сумерках было не разобрать оттенка. — В сухой сезон каждое утро такое. Выходишь во двор и смотришь.
— Я утром сплю.
— Ага…
Девушка растопырила пальцы ног, пошевелила ими, потерла друг о друга стопы, стараясь соскрести глину. Сообщила грустно:
— Не отваливается… — и, не дождавшись отклика, спросила: — Что делать будешь?
— Дождусь горячей воды, а там посмотрю…
— А…
Они замолчали, занятые каждый своими мыслями. Тишина их не тяготила. Да и не было ее — за домом проревел осел, в овчарне спасенной от огня шебаршилось и блеяло, а в долине, сменяя ночной шелест бабочек и бесконечную до тоски песню цикад, набирали силу птичий хор и звуки дневных насекомых — деловитый бас пчел, треск стрекоз, стрекотливая болтовня кузнечиков и многое другое, к чему слух давно привык и уже не различает за ненадобностью. Зато в самой гостинице становилось все тише — беспокойное семейство трактирщика угомонилось то ли на короткий отдых между хлопотами пожара и дневной работой то ли в ожидании неминуемого разговора с обиженными гостями… впрочем, угомонились не все — над двором мешались прогорклая, серая как туман, пелена, поднимающаяся от тлеющего пожарища и живые завитки печного дыма — в кухне кипела работа.
— Лучше просить прощения, когда они приведут себя в порядок, — госпожа Чжу деловито складывала стопкой лучшую женскую одежду, безжалостно вырванную из жадного чрева сундука. Жертвовала ни разу не одеванный шелк. Ради детей, трое из которых, младшие, свернулись кучкой в одном одеяле и сопели тут же, на циновке в углу.
Муж, рубивший куриное мясо на мелкие кубики, только вздохнул — долю вины за эту потерю он честно поделил с молча помогавшим ему шурином. И на своем первоначальном предложении — вымаливать снисхождение у грязных и голых гостей, пользуясь их ущербным положением — не настаивал. Один раз уже добился своего… Но в этот раз супруга хотя бы внятно пояснила, что те, кому они по неразумию и жадности своей причинили беспокойство, могут наплевать на свой внешний вид:
— …как плевали всю ночь, пока спасали нас и наше хозяйство. А могли и не спасать… — женщина замерла с коралловыми бусами в руках, вздохнула и бросила их сверху на стопку платья. — Так что заботу и доверие они оценят. Кто силен чтоб миловать, милость больше всего и ценит… Все, я собрала.
Когда хозяин гостиницы и один из бандитов начали тягать ведра с горячей водой к уцелевшей кадке в середине разгромленного двора, лиса тихо захихикала и толкнула любовника локотком в бок:
— Мне в прошлый раз понравилось.
С этими словами она с хрустом потянулась, роняя одеяло и заставляя мужчин на миг остановиться. Но Люянь только хмыкнул и мотнул головой отрицательно.
— Не хочу задерживаться.
Девица скорчила недовольную рожицу. Именно скорчила, специально, играя. А взгляд у парня затуманился, и он вдруг выдал:
— Не болит.
— Что не болит?
— Все. Ни голова, ни… яйца.
Чжи брызнула смехом…
Прощание
Когда перед вымытыми, сытыми, одетыми в шелка (частично жертвованные) гостями, усаженными на отдельные низенькие скамьи в трапезном зале, выстроилось все коленопреклоненное семейство, включая трех покалеченных молодчиков, каждая из сторон уже знала, что хочет и может сказать, а что придется очень откровенно и явно умолчать, оставив оппонентам додумать самим. Люянь грозно хмурился, трактирщик, его жена, старшие два сына, дочь и бандиты покаянно глядели в пол. Лишь гостья откровенно ухмылялась и перемигивалась с двумя младшими детишками, придавая комичность ритуальному действу.
— Прошу досточтимого гостя простить причиненную нами обиду! — громко и выразительно провозгласил хозяин и глухо стукнул лбом в земляной пол, вызвав удивленно-уважительные взгляды гостей и беспокойный — жены. Добиться такого звука при столкновении головы и сцементировавшейся глины и не покалечиться стоило как минимум немалого героизма, а как максимум — умения. Когда он поднял лицо, на лбу осталось лишь пятно пыли налипшей на покрасневшую потную кожу. — Нижайше молим Вас не… — он на миг сбился, видимо забыв отрепетированную речь или придумав новый оборот, — не отравлять Ваше сердце гневом на недостойных! — лоб опять стукнулся в глину, — Милостиво спасая сей никчемный дом и его обита…
