Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая — будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.
А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:
— Это еда — сыр! А это еда — хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!
Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.
Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:
— Это — еда хлеб! Ну? Говори! Это — еда сыр!
Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:
— Это — Ягода.
И мальчик с полным ртом повторил:
— Ягда.
— Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!
— Ну, говоры! Ягда! — и мальчик ей улыбнулся.
Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:
— Если я Ягда, то ты — Кащей!
И улыбка у мальчика сразу погасла:
— Йор Кащей!
— Йор Кащей? Значит, йор Ягда!
И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:
— Качшей… Говоры! Ну? Качшей!
— Кащей, — очень тихо сказала девочка. — Кащей и Ягда.
И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь — в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, — и не зря. Под самое утро слова объявились.
Первым — после Ляса, конечно, — их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет — хрипло, неспешно — будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:
— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
А другие слова Удал не расслышал уже — в чистое поле спешил. До поляны с Перуновым дубом добежал, и оттуда крикнул по-птичьи:
— Кра! Кур-курра!
И в ответ ему из-за Сныпяти донеслось:
— Цва! Цва-цва!
Это значило: у дозорных для него были вести. И помчался Удал вниз по склону, речку, узкую, мелкую, только-только водой зашуршавшую, в четыре прыжка одолел. Свистнул:
— Цвить-цвюить!
Это значило: стойте там, я иду!
Вот вопрос: для чего живут боги? Конечно, никому из людей Родовита не мог придти в голову этот вопрос. Каждому из его людей было ясно: боги живут потому, что не могут не жить. Боги — это и есть сама жизнь, ее, жизни, парящее вещество, вдохи, выдохи, и они же — клетка в груди, из которой эти вдохи-выдохи вылетают.
Ну а боги — они задавались подобным вопросом? Или жизнь, не имеющая конца, не имеет и цели? Придет время и задумается над этим вопросом Симаргл, предложит порассуждать об этом выросшему Кащею… И ничего утешительного для богов в рассуждении этом он не найдет.
А вот Мокошь только бы рассмеялась, залилась, как тысяча глиняных колокольчиков на ветвистых оленьих рогах, услышь она эти Кащеевы глупости. Боги живут для себя, люди живут для богов, для того живут, чтобы богов потешать, — в этом Мокошь не сомневалась. И чтобы новая, высмотренная ею в грядущем потеха — с сыном Велеса от земной женщины Лиски — зря не томила, не заставляла себя ждать понапрасну, Мокошь отправилась к Лихо и Коловулу.
Это были рожденные ею от Велеса близнецы, между собою ни в чем не похожие, вечно с друг другом ссорящиеся, друг без друга и дня не живущие — одноглазая великанша Лихо и Коловул, огромный и диковатый юноша с парой волчьих клыков, а в иные часы — просто волк, матерый, огромный, отличить его от других — а Коловул любил вдруг смешаться со стаей, убежать на утес и долго, протяжно, вместе о всеми выть на луну, — отличить его было легко по пучкам белой шерсти, торчавшим из холки и еще вокруг шеи.
Жили Лихо и Коловул в пещере у водопада. У них были овцы. У них была речка и горное озеро, полное рыбы. Если бы они не ленились и отправлялись на охоту в горы, они бы могли добыть себе горных туров. А если бы не ленились и спускались поближе к людям, то и коров могли бы легко добыть. Мокошь знала: только они увидят ее, снова примутся ныть, особенно Лихо, как скудно их пропитание, как трудно им оно достается, — то ли дело жить в небесном саду, вкушать приношения из каменного колодца и яблоки с дерева жизни, — а ведь они не людишки какие-нибудь, они — дети богов.
Думала, с этого и начнут близнецы. А они повзрослели, оказывается. У них другое было уже на уме. Завалив вход в пещеру громадным камнем, Лихо уперлась в него и кричала:
— Не возьмешь?
— Не возьму! — из пещеры рычал Коловул и по хриплому голосу было слышно, что и он упирается в камень.
— Не возьмешь, не выпущу! — пыхтела великанша и на глаз свой дула единственный, он у нее по середине лба находился, чтобы волосы взмокшие с глаза согнать.
— А не выпустишь, как же я эта… возьму? — в голосе Коловула послышалась хитрость.
А Лихо поверила:
— Возьмешь, не обманешь? — и отпустила огромный валун. И так он стремительно на нее покатился, прямо в горное озеро и столкнул.
Плюхнулась великанша в холодную воду:
— Мама родная!
Тут как раз Мокошь и вышла из водопада:
— Доченька, что с тобой?
— Ма-ма-а-а! — великанша завыла, ручищами по воде забила, к берегу поплыла. — Коловул меня в жены не хочет брать!
Добежал до каменного берега Коловул, в воду свесился:
— Я лучше совсем волком стану! — рыкнул, и завертелся, и вправду серым волком с белым загривком стал.
Рассердилась Мокошь, ухватила сына за белый загривок:
— Одни глупости на уме! — и так тряхнула его, что вернулся сыну человеческий облик.
А потом золотую гребенку из волос своих вынула, бросила ее на каменный берег — и не гребенка от этого раскололась, камень трещину дал. А из трещины вышел родник. Подняла Мокошь гребень, по роднику поводила:
— Вода туда, вода сюда, приди, беда, уйди, беда!
Подплыла к роднику Лихо, ручищами за каменный берег схватилась, подбежал к роднику Коловул, над волшебной водою склонился: что за диво такое? В роднике — мальчик не мальчик, существо, пасть с зубами, из пасти двойной язык то и дело проглядывает. Глазам не поверили близнецы, на мать оба смотрят.
