Подойдя к шкафчику рядом со старинным очагом, где слабо тлеют уголья, он достает кувшин с толченой ивовой корой и отсыпает порошка в чашку, после чего добавляет туда травяного чая. Смесь получается препротивная на вкус, но она унимает боль и способствует заживлению шрамов и ссадин. Кроме того, воспользовавшись тем, что Рилла отвернулась, юноша сует в карман ломоть хлеба.
— Выпей вот это, Киста, — говорит между тем целительница старухе с клюкой. — Перестань молоть чепуху и выпей.
Рилла косится на Доррина, но тут же отводит глаза в сторону.
— Тебе надо попить вот этого, — говорит юноша, поднося чашку Фризе. — Тут, конечно, не вкуснятина, но ты почувствуешь себя лучше.
— Не хочу.
— Пожалуйста, малышка, — настаивает Доррин, одновременно стараясь успокоить девочку,
— Не...
— Ну пожалуйста, — говорит он, глядя ей в глаза.
— Если смогу прокатиться на лошадке.
Юноша кивает, и она выпивает чашку в несколько глотков.
— Ну и гадость!
— А ты молодчина, — он встает и, повернувшись к матери, говорит: — Ей еще больно ходить. Я отвезу домой вас обеих.
— Но... Герхальм... — Глаза Мерги наполняются ужасом.
— Вот как раз с ним-то мне и хотелось бы потолковать. Слова Доррина холодны как лед, и всех в хижине пробирает стужа.
В комнате повисает тишина, сохраняющаяся и после того, как Доррин выносит Фризу наружу. Он помогает Мерге забраться в седло, вручает ей дочь, дает девочке кусочек хлеба и, взявшись за повод, ведет кобылу на запад, вверх по склону холма.
Ферма Джисла, как и говорила Мерга, находится примерно в двух кай. Рядом с амбаром и неказистым строением, похожим на курятник, стоят три маленькие, каждая на одну комнату, лачуги.
— Вот наша хижина, — говорит Мерга дрожащим голосом, указывая на ближайший к амбару домишко.
Сняв Фризу с лошади, Доррин сажает ее на облупившееся кирпичное крыльцо, перед перекосившейся дверью.
— Кого там принесло? — вышедший из сарая коренастый мужчина вразвалку направляется к хижине с топором в руке.
Доррин вынимает посох из держателя.
— Я Доррин, целитель, который лечит твою дочку.
— А... Тот бездельник, который морочит ей голову говорящими лошадками!
Герхальм перехватывает топор двумя руками.
— Зачем ты их бьешь? — спрашивает юноша, стараясь ничем не выдать своего гнева.
— Я их не бью! Они сами падают да набивают шишки.
Голос Герхальма становится заискивающим.
Внутри Доррина вздымается черная волна. Отбросив посох, он хватает мужчину за плечи и направляет этот поток, пропуская его сквозь батрака.
— Нет... нет... Не-е-ет!!! — Герхальм пытается вырваться, но руки кузнеца сжимают его как стальные тиски.
Когда Доррин выпускает его, Герхальм обессилено оседает на ступеньку. Выпавший из его рук топор падает в снег.
— Ты никогда больше не поднимешь руку ни на Мергу, ни на Фризу!
Мерга пятится от Доррина и своего мужа, глядя на окружившую целителя черную ауру.
— Не надо... — бессвязно лопочет Герхальм, сползая в снег.
— Встань! — приказывает Доррин.
Батрак в ужаса пятится.
Фриза сидит на крылечке, дожевывая корочку хлеба. Юноша поворачивается к ее перепуганной, осевшей на колени матери.
— Я не знала... — в ужасе шепчет та. — Я не хотела...
— С ним ничего страшного не случилось, — говорит Доррин, уже успокаиваясь. — Просто он больше не будет тебя бить. Пальцем не тронет. Мухи не обидит!
— Я не знала... — твердит молодая мать, не глядя на Доррина. Тот садится в седло.
— До свиданья, лошадка, — весело кричит Фриза.
К возвращению юноши в дом Риллы хворые уже разошлись.
— Тьма! — восклицает целительница, завидев его. — Что ты там учудил? Наложил на Герхальма проклятие?
— Я вообще не могу никого проклясть! Уж ты-то это знаешь... — отвечает юноша с натянутым смешком. — Просто связал его гармонией. Теперь он не сможет никого избивать.
— В наши дни для мужчины это ужасное проклятие, — усмехается Рилла. — А что ты станешь делать, когда он от них уйдет?
— А ты думаешь, он уйдет?
— Ну, не на следующей восьмидневке, но к концу лета непременно, — отвечает старая целительница, откидываясь на спинку стула и отпивая травяного чаю.
— Не знаю, — вздыхает Доррин. — Лучше уж я подумаю о разведении растений и строительстве собственного домика. Если, конечно, у тебя все будет нормально.
— За меня не беспокойся. Никто не тронет старую целительницу, у которой под боком живет Черный Мастер.
— Я не Черный Мастер.
— Может, пока и нет, но это дело ближайшего будущего, — говорит она, отпивая глоток из щербатой кружки. — Ну а сейчас тебе, наверное, пора возвращаться к старому Яррлу.
— Наверное, — рассеянно отвечает юноша.
— А... ты, небось, все думаешь о своей путешествующей подружке? — проницательно улыбается Рилла. Ее морщинистое лицо озаряет свет.
Доррин лишь качает головой — читает она его мысли, что ли?
Копыта Меривен скользят по тающему льду и снегу. На следующую зиму непременно нужно будет сделать подковы с шипами.
В сарае Рейса ворошит солому.
— Ты сегодня припозднился.
— Помогал одной девочке. Ее бил отец, — коротко поясняет он, вынимая посох из держателя и ставя в угол.
— Многого ли добьешься такой помощью? Ее изобьют снова. Такие люди, как ее отец, никогда не меняются.
— Нет уж, — спокойно говорит Доррин. — Больше он ее пальцем не тронет.
— Ты... ты часом не пустил в ход свой посох?
— Нет. Я обошелся с ним более сурово, — Рейса отступает на шаг, и Доррин осознает, что в его глазах стоит тьма. — Связал его заклятием, так что он не сможет поднять руку ни на мать, ни на дочь.
— Тьма... с тобой бывает страшно иметь дело.
— Порой я и сам себя пугаюсь, — соглашается Доррин, расстегивая подпругу и аккуратно укладывая на полку седло и недоуздок. Потом он берет щетку и начинает чистить кобылу. Рейса молча наблюдает за ним. В дальнем углу позвякивает цепочкой Зилда.
— Почему ты ее отпустил? — спрашивает Рейса, когда он заканчивает. — Я говорю о Лидрал.
— Потому, что ей нужно было ехать. Потому, что я не могу удерживать ее, если она рвется в дорогу. Потому, что я сам не могу разобраться в себе.
— Уж больно ты молод, — хмуро роняет Рейса. — А молодые не хотят учиться на чужих ошибках, предпочитая совершать собственные. Они никого не желают слушать, а когда понимают, что были неправы, молодость уже проходит.
— Что ты хочешь этим сказать? — тихо спрашивает юноша.
— Только то, Доррин, что жизнь коротка. Очень коротка, — женщина поднимает свою искалеченную руку. — Раньше я думала, что могу одолеть на мечах кого угодно. Кажется, это было еще вчера. Двадцать лет пролетели как один миг. Я не жалуюсь — по большей части то были хорошие годы... Но случалось всякое.
