И тут сама судьба посылает ему жар-птицу, которая принесет спасение. Вершинина княжна! Если она родит сына, она и станет княгиней. Жаль Миловзору, но она без возражений уступит свое место, ибо понимает, что речь идет о судьбе не только мужа, но и племени.
Бранемер едва дождался рассвета. Уже дней десять в гостях у него жил Благота, нарочитый муж угренских кривичей, присланный от того самого князя Вершислава – посоветоваться, как им, малым князьям, держать себя, когда на месте набольшего смолянского князя оказалась женщина, Избрана, Велеборова дочь. В ожидании, пока соберутся старейшины дешнян, угренское посольство жило в Витимерове, городке над Десной возле еще более старого святилища. И да, Благота рассказывал, что в конце этой весны две старшие дочери Вершины были похищены вятичами, но освобождены старшим братом и благополучно привезены домой… Правда, меньшая из них приехала обрученной невестой гостиловского княжича, чтобы по осени воротиться к нему, но самая старшая, дочь прежней угренской княгини, еще свободна. Похоже, сами удельницы уберегли ее для него, Бранемера. О чем и сообщили ему теперь, когда он уже готов был отчаяться.
Еле дождавшись приличного времени, Бранемер послал отрока за Благотой и принялся расспрашивать. Одновременно он послал за Яроведом, старшим волхвом и своим двоюродным братом по отцу. Тот уже знал о его снах про белый камень и был уверен, что они как-то связаны с бесплодием княжеской четы; судя по его горящим глазам и оживленному виду, он тоже счел этот сон крайне важным. Такой же высокий, как князь, но более худощавый, он на вид казался старше, хотя на самом деле их разделяло всего-то года два. С рыжеватыми волосами и слегка прищуренными ореховыми глазами, от внешних уголков которых разбегались морщинки, он даже в простой одежде, без обрядовых убранств волхва, выглядел внушительно и уверенно, как подобает носителю божественных тайн, но при этом просто и располагающе, как близкий родич и давний знакомый, и самим своим видом сразу внушал уважение и доверие всякому, кто даже видел его впервые.
– Так ты говорил, одна ваша княжна у вятичей жениха нашла, а другая так воротилась? – принялся расспрашивать Бранемер с гораздо большей живостью, чем когда Благота рассказывал об этом впервые.
– Точно так: Молинка, Любовиды дочка, обручилась с княжичем Ярогневом, а Лютава, княгини Велезоры покойной, девичьей воли не потеряла.
– Она дочь княгини и самая старшая? Сколько же ей лет?
– Да уж… немало, – задумавшись, признал Благота. – Она в лес к бабке ушла, как поневу надела, а тому уж… – Он замолчал и стал считать по пальцам, нашаривая в памяти некие значимые для него события, по которым ему запомнились годы: – Тому шесть лет.
Выходит, она могла выйти замуж уже года три назад.
– Почему же Вершислав ей до сих пор мужа не нашел?
– Так она волхва – не дома живет, а у бабки в лесу, Марене служит, покойников на тот свет провожает.
– А что ты знаешь… Не говорят ли, что ей от роду дана способность сына родить, да такого… – Бранемер запнулся: уж больно те слова, что звучали у него в памяти, походили на кощуну.
Благота подумал и покачал головой:
– Про это не скажу, врать не буду. Да и мне откуда знать?
– А собой она как? – с любопытством спросил Яровед. – Красавица, поди?
– Ну… – Благота и здесь не хотел соврать. – Тела не нагуляла еще, не то что сестра ее. Вот та да, девка так девка! Ну да она резвая такая, бойкая да вострая, не хворая какая-нибудь. Выйдет замуж да родит – раздобреет!
Выйдет замуж да родит! То, о чем Бранемер уже лет десять мечтал как о величайшем счастье, в глазах Благоты было проще простого, и это укрепило его уверенность.
– Сватать я ее хочу! – объявил он, хлопнув ладонью по столу.
Никто не удивился, на лицах слушателей отразилось одобрение. Дочь Вершины была равна ему родом, а что не слишком юна, так и ему уже почти тридцать – в самый раз. И породниться с угренским князем ему сейчас было бы более чем уместно.
– Поедешь домой, передай Вершине, что прошу его старшую дочь в жены. И ты, брате, поезжай, – обратился Бранемер к Яроведу. – Что тоща она – не велика важность. Главное, вызнай точно, правда ли она сына должна родить. Тогда я ничего за такую жену не пожалею!
* * *
После Перунова дня в земле угрян наступило время жатвы. Стояла жара, небо набухало грозой, и порой казалось, оно едва удерживает в себе бремя, готовое вот-вот прорвать тонкую пелену облаков и обрушить на землю море воды и пламени. С трудом разгибая натруженные спины, от ломоты опоясанные соломенными жгутами, женщины утирали пот со лба и глядели из-под руки на небо – туда, где таилась сила, способная разом уничтожить труды всего года и оставить их без хлеба, который уже почти в закромах… Каждое утро старшая жрица Молигнева возле Ратиславля, а большухи каждая у себя в веси, перед началом жатвы выливали криночку молока в реку или на край поля и приговаривала, низко кланяясь:
– Пронеси, Перун, тучу молоком!
О Молинке и Хвалисе еще ходило много разговоров, но ни о той, ни о другом не было никаких вестей. Галица, выждав пару дней после бегства молочного брата, вернулась в Ратиславль как ни в чем не бывало. На расспросы, сыпавшиеся со всех сторон, она только разводила руками и делала большие глаза: не знаю, дескать, да и откуда мне знать? У свекра была, у Просима, а княжич там не показывался, мы и не знали, что тут такие дела творятся. Подумать только!
Не так чтобы все ей поверили, но с Хвалисом никто ее в эти дни не видел, сам он исчез, и все подозрения повисли в воздухе, а потом забылись. Шла жатва, было не до того. Сама Замиля весьма обрадовалась возвращению Галицы и каждый день тайком жаловалась ей, изливая свою тревогу за сына и злость на его обидчиков.
Князь Вершина грустил и тревожился, забываясь только днем, пока объезжал поля и видел, что жатва идет благополучно. Но Замиля не могла успокоиться и каждый вечер горько жаловалась: горемычная она, муж ее не любит, не жалеет, родное дитя единственное отдал лютым зверям на растерзание… То, что у мужа-то Хвалис был вовсе не единственным детищем, ее не утешало, а наоборот, огорчало еще сильнее. Утомленный всем этим, уставший повторять: «Ну что я мог сделать?» Вершина почти перестал к ней приходить и ночевал теперь у Обиляны. Заметив это, Замиля поутихла, стала приветливо ему кланяться, улыбаться при встрече, ласково зазывать в гости.
Но самое большое удивление ждало Вершину впереди. В первый же вечер, как он вновь к ней пришел, Замиля, повздыхав, вынула из укладки и выложила перед мужем хазарский пояс, который Хвалис в начале лета получил в подарок от Доброслава. Второпях собирая пожитки сыну в дорогу, Замиля не вспомнила о нем.
