Несколько стрел, пущенных в заросли, заставили рысей отступить глубже в чащу. При этом лучница слышала, как зло и досадливо взвизгнула одна из хищниц. Видимо пущенная наугад стрела всё‑таки нашла жертву. Не убила, но прыти поубавила. Ходящие так и не осмелились напасть.
И всё‑таки обоз звери провожали до самого города. Отстали только тогда, когда замаячил впереди деревянный тын Брод.
Потому‑то, лишь когда закрылись за странниками ворота, люди выдохнули с облегчением. Лесана, Тамир и Лют, как всегда, ехали в последней телеге, а у ворот привычно спешились. Оборотня надо было провести в город, разорвав и снова затворив черту.
Когда все трое, наконец, очутились за высокими стенами, к Лесане нерешительно подступил Стогнев. Поклонился в пояс, коснувшись шапкой деревянных плашек, коими была мощена дорога, и сказал:
— Исполать тебе, обережница.
Она улыбнулась:
— Не за что. Ты уж только не болтай.
— Не стану. И другим накажу, — кинул мужчина.
«Хотя, что уж теперь. Шила в мешке не утаишь», — подумала девушка.
Сереброкузнец, не ведая о её мыслях, в нерешительности помедлил, а потом как‑то неловко вложил Лесане в руку широкое кольцо. Обережница поглядела на собеседника с изумлением:
— За что? — она и впрямь не понимала.
— Не за что. За кого. За дочь, — ответил мужчина и вдруг крепко обнял спасительницу Белавы. — Спасибо.
Он отошел, а Осенённая всё ещё хлопала глазами. И только Лют рядом ухмыльнулся:
— Людишек спасать — дело, как я погляжу, прибыльное. То‑то ты так за девкой помчалась.
— Да тьфу на тебя, — обиделась Лесана.
— Ага, тоже не любишь, когда о тебе гадости думают? — поддел её Лют и отправился вперед.
* * *
Таяльник принёс с собой на сизых крыльях запахи долгожданного лета. Давно уже осели и истаяли сугробы, ветер высушил землю, а между камней, коими был выложен двор Цитадели, робко пробивалась молодая травка. Солнце грело совсем уже ласково, и Торень — конюх скинул старый засаленный тулуп, сменив его на войлочную куфайку, однако при этом недовольно бурчал в бороду, что не к добру такая ранняя весна — к кровавой жатве.
Впрочем, Тореня никто не слушал, кроме лошадей, но им, за зиму уставшим от сена, хотелось сочной свежей травы и не было дела до людских страхов. Только тётка Мартела шикала иногда на угрюмого конюха, мол, будет уже языком молоть, накличешь.
По чести сказать, свои угрюмость и безрадостность Торень искупал жалостливостью. А за лошадями ходил так, как никто другой не умел. Всякий конь, почитавшийся дурноезжим, в руках Тореня становился послушным и смирным. Иногда хватало косматому мужику лишь подойти к ржущему, топочущему жеребцу, чтобы тот присмирел, перестал кусаться и доверчиво положил голову на плечо человеку.
Торень в такие мгновения гладил коня и что‑то шептал в подрагивающее чуткое ухо. А что — никто не знал. Да и не спрашивали.
Лишь говорили про конюшего, дескать, в деле своём он искусник, хотя и норову самого поганого. Да смеялись ещё, мол, если удавиться намерился, но никак не решишься — сходи на конюшню, пожалуйся Тореню на жизнь. Он тебе мигом в таком поганом свете всё выставит, что тут же на стропилах и утешишься.
А всё потому, что ни в чем старый конюх не видел радости. Ежели кобыла счастливо жеребилась, он бубнил о том, что жеребёнок совсем хилый, прибери его Хранители. Такому‑де, жить — только горе мыкать. Ежели жеребёнок оказывался крепким, Торень едва не со слезами бормотал, дескать, у такой ладной скотинки вовсе не будет никакой жизни — отдадут обережнику, а тот загоняет до смерти, пока не останутся от крепкого конька одни свищи да кости.
Одним словом, Торень никогда не был довольным. И коли сидел на скамье у конюшни, то неизменно в редкостном унынии.
Руська Тореня любил. Тот угощал его мягким ржаным хлебом, посыпанным крупной серой солью, жалел, а иногда потчевал калеными орешками или зачерствевшими медовыми пряниками, коими разживался у проезжих купцов. Главное было — не слушать, что конюх бубнит.
Так было и в этот раз, когда мальчонок прибежал к стойлам.
— Ой, Хранители, небо‑то нынче какое… — возвел очи горе Торень.
— Какое? — Руська поглядел в сияющую голубизну.
— Не к добру, — мрачно предрёк мужик. — Не к добру такая весна. Ты меня попомнишь.
Паренёк только плечами пожал.
— А солнце? — тут же замогильным голосом спросил конюх. — Спокон веку не было такого солнца в таяльнике. Печёт, аж на маковку давит. Где это видано?
Руська улыбнулся — собеседник протянул ему горсть мелких камушков и ссыпал голыши в подставленный кожаный карман, что болтался у мальчика на поясе.
— А ворон сколько? Где б ты когда видел столько ворон? — не желал так просто униматься конюх.
Русай беспечно шмыгнул носом. Воронья в Цитадели всегда было видимо — невидимо.
— Ох — хо — хо… — изрек мужчина и добавил с ещё большим значением: — Ох — хо — хо — о…
— Я пойду, дядька, дело у меня! — паренек решил ускользнуть, пока Торень не добрался в своих мрачных предсказаниях до конца света.
— Уж не вывались, а то костей не соберём, — напутствовал его в след конюх, испуская очередной тяжкий вздох.
«И почему народ такой в Цитадели чудной? — думал про себя Руська. — Вроде люди, как люди, а каждый с придурью. Бабка Нурлиса — до смерти заест, какая сварливая. Койра за полушку удавится. Торень, вон, всем хороший мужик, но ведь треть оборота послушаешь и, против воли, помереть хочется».
Однако за полный карман мелких камешков Русай был ему благодарен. Как понимал Торень лошадей, так понимал он и чуткую детскую душу, видел, что иной раз хочется Руське побыть не молодшим выучем, а обычным мальчонком — поваляться, зарывшись в сено, потрепать по мордам лошадей, посвистеть в свистульку, которую вырезал для него кто‑то из плотников. А уж сколько раз выгораживал Торень паренька, когда доводилось тому прозевать начало занятий… не перечесть.
Да, хороший был Торень мужик. С пониманием. Знал, что Руська в Крепости оказался самым меньшим, а оттого всяк доводился ему наставником. Вот и выходило, что никому не мог мальчонок перечить, всех — только слушаться. Сказал старший из ребят бежать в мертвецкую к Донатосу, так будь добр поспешать. Велели идти к Ольсту, тоже не рассиживайся. А коли и на поварню сошлют за непослушание — не извернешься, не возмутишься. Все тут при деле, все, как на ладони.
Один лишь Руська среди этого строгого сурового уклада торчал, словно дурной сучок из гладкого бревна. Хотелось ему и к колдунам, и к ратоборцам, и к целителям, аж сердце трепетало. А только, глядь, другой день ни туда, ни сюда не тянет.
