— Быстро! — прикрикнула на них Клёна.
Они подскочили, но не столько потому, что признали в ней дочь Главы, сколько потому, что говорила она очень решительно, а по испуганным глазищам было видно — не насмехается, не за ради веселой проделки взбаламутилась.
Ребята умчались, куда сказано, а Клёна побежала к Нурлисе.
— Бабушка! — в душной каморке было темно и тихо. — Бабушка, холстин надо чистых на простыни! И ткани на повязки! Только дай, которая потоньше — сношенной. Бабушка!
Нурлиса выкатилась из‑за печи с чадящим светцом в руке. Она уж было обрадовалась, даже открыла беззубый рот — облаять заполошную девку, но услыхала про повязки и внезапно присмирела. По морщинистому лицу пробежала тень глухой тревоги.
— Сейчас, девонька, сейчас, — подхватилась карга и потрусила к одному из ларей. — Ты ж моя хорошая… обожди… вот ведь, не видно ни бельмеса, опять лучин кровопийца этот забыл принести!
А тёмные узловатые руки уже откинули тяжёлую крышку сундука и перебирали холстины.
— Вот эту возьми, и эту, а вот рогожка ещё — вдруг, да спонадобится. На повязки у меня нарезано уже. Держи, эти помяхше.
Бабка складывала на руки девушке стопки ткани и всё бормотала:
— Вот ить беда‑то какая… Тьфу, лихоимцы окаянные… Беги, беги, деточка!
Клёна выскочила, а у неё за спиной Нурлиса уже громыхала ключами, бранилась дрожащим голосом и, по всему судя, собиралась ковылять наверх — узнавать, что стряслось.
Когда девушка, запыхавшаяся и вспотевшая, ворвалась в Башню целителей, там оказалось полно народу. Из‑за двери лекарской доносился гул голосов, а у порога стоял один из Рустовых третьегодок.
— Я холстины принесла, — сказала ему Клёна и протянула стопку ткани.
— Давай, — выуч перенял у неё ношу и тот же миг исчез за дверью, а когда вернулся, Клёна спросила шепотом:
— Кого они принесли? Знаешь?
Парень в ответ рассеянно кивнул. Он изо всех сил прислушивался к происходившему в лекарской и разговаривать не хотел. Отмахнулся:
— Воя старградского. Нынче ночью в лесу у волков отбили, — и добавил, не глядя на собеседницу: — Ты иди, не стой. Больше не надо ничего.
Но она вместо того, чтобы уйти, осела на перевернутое кверху дном деревянное ведро, которое стояло у стены.
Клёна твердо помнила, что приняла решение больше не плакать. Никогда. Хватит. Поэтому она лишь спросила мёртвым надтреснутым голосом:
— А Глава где? Там?
Парень дёрнул плечом:
— Что ему там делать? Ушёл уже. Ступай, ступай.
Она поднялась и пошла прочь.
* * *
Клесх закрылся в своём покое, а в коридоре выставил служку, чтобы кликнуть, буде чего понадобится.
Некоторое время Глава молча рассматривал Ходящую. Он устроил её на широкой лавке, стоящей возле очага. Укрыл меховым одеялом, потому что девушка явно мёрзла, даже пальцы у неё скрючились, словно от лютой стужи.
— Принеси с поварни сбитня горячего, — сказал обережник томящемуся за дверью парню. — И из еды что‑нибудь.
Служка покосился на девушку, лежащую без чувств. Лицо у ней было серым, осунувшимся. Всего богатства — длиннющая коса, что свалилась с лавки на пол и свернулась там кольцами, словно змея, а во всём остальном — доходяга. Впрочем, паренёк не рассуждал. Обрадованный он дернул с места, ибо уже притомился слоняться туда — сюда от окна к окну и изнемогать от безделья.
Когда юноша вернулся с корзиной в одной руке и обернутой в войлок кринкой в другой, Глава кивнул ему:
— Ступай, больше не понадобишься.
Едва дверь за прислужником закрылась, Клесх опустился на край лавки и сказал:
— Будет уже камлаться. Вижу, что в себе.
У Ходящей были глазищи невиданной красоты — приподнятые к вискам. Лисьи.
После слов Главы длинные ресницы волколачки дрогнули и она, наконец, посмотрела на человека. Взгляд хитрый. Оценивающий. Но все одно выглядела девка изможденной и загнанной. Да ещё Бьерга надысь не придумала ничего лучше, как захлестнуть пленнице на шее пеньковую веревку, навязав мудрёных узлов. Из‑за этого спасительница Фебра имела такой жалкий вид, словно пыталась удавиться, да кто‑то в последний миг перерезал ужище — спас.
— Как понял? — спросила девка обережника.
— Дышишь по — другому, чего уж тут понимать, — ответил он и поднялся налить в маленький ковшик — уточку сбитня. — Рассказывай. Как зовут, откуда пришла, почему против своих вместе с обережником вышла, отчего он плох совсем? Всё говори.
Ходящая с трудом села и привалилась к стене. Когда она перенимала у мужчины ковшик с питьем, руки у неё дрожали, а пальцы так и оставались скрюченными. Пленница медленно, обжигаясь, пила. Глава молчал, лишь пристально наблюдал, как на бледное лицо от доброго питья возвращается румянец.
— Зовут Мара, — ответила она, наконец и тут же спросила: — А тебя Клесхом?
Он кивнул, догадывался, что, прикидываясь ослабшей, она внимательно слушала в надежде узнать как можно больше о тех, в чьи руки попала.
— Ты — вожак. Верно? У вас это называется Главой, да? Мне рассказывал Зван. Что глядишь? Мы живем в Переходах, рядом. Отчего бы Звану не рассказать мне про Цитадель?
Клесх в ответ пожал плечами и сказал:
— Как я заметил, Зван не больно‑то жалует оборотней.
Девушка усмехнулась:
— Оборотень оборотню рознь. Когда мы поселились рядом, брат сказал мне, мол, в кровососах людское начало сильнее, оттого они нас и чураются — боятся, не доверяют. Но нам с ними делить нечего. Кровососам лишь бы осесть где. Корни пустить. Зато волк живет охотой и погоней. С той лишь разницей, что одному нравится выслеживать оленя, а другому — человека. И то, и то — охота. А зверь разный.
Обережник промолчал, не стал уточнять, кого она называет зверем — оленя, человека или волка.
— Я всё надеялась ускользнуть, ходить опричь, не ввязываться. Но брат говорил, что не идти под Серого нельзя — задавит. Он сильный, свирепый и своё возьмет. Лучше в стаю к нему добровольно перетечь, покорно. Так примут быстрее. А там уже оглядимся. Таких, как мы, ведь немало.
Девушка накинула на плечи одеяло и брезгливо поморщилась. Истёртый мех пах давно мёртвым зверем.
Глава сел на скамью и задумчиво посмотрел на пленницу:
— Каких — «таких»?
— Таких, какие пошли под Серого от безысходности, — ответила она. — Я злилась. Брат успокаивал, мол, на всякую силу иная найдется, но не обязательно в ней мощи больше должно быть. Могучий ураган дерево в один мах валит. А маленький бобр долгонько зубами точит. Да только исход один — дерево падает.
Клесх хмыкнул:
— Не дурак у тебя брат.
