Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Толпа притихла и, неким таинственным чутьем поняв, что сейчас произойдет самое главное, уставилась на скрюченного старичка, испуганно запахивающего на груди полы халата.

— Дай руку! — спокойно приказала Суми, щелчком хлыста заставив ветерана опуститься на колени.

Старичок заюлил, замычал, вертя голой, как страусовое яйцо, головой, но, когда толпа угрожающе загудела и стала медленно надвигаться на него со всех сторон, выдернул кулак из-за пазухи и палец за пальцем разжал его перед лицом плясуньи.

Я увидел, как тягучие капли елея упали на преклоненные колени ветерана и, оросив страшный рваный шрам, пересекающий его жилистое бедро и уходящий под бахромчатый край грубой штанины, разгладили сморщенную кожу, не оставив на ней даже бледной извилистой царапины.

— Чудо!.. Чудо!.. — восторженно зашептали в толпе.

Какой-то убогий даже протиснулся к ветерану, вытягивая перед собой высохшую до локтя руку.

— Исцели!.. Исцели!.. — запричитал он, подскакивая на каменных плитах и страшно выкатывая на старика желтые, подернутые кровавой сеточкой бельма.

Старик дернулся, сунул сжатый кулак за пазуху и даже попытался соскочить с плеч ветерана, но Суми так щелкнула хлыстом по его голове, что над кустистой бровью выступила кровь и через темя до затылка протянулся буро-лиловый жгут.

— Исцеляй! — резко выкрикнула она. — А то небось решил лавочку открыть на старости лет? Благодатью божией торговать, да?!. Так-то ты готовишься к встрече со Всемогущим!

— Я что… Я ничего… это все он, он!.. — жалобно заскулил старик, указывая на меня пальцем. — Я только тронул, вот совсем чуть-чуть, там, где кровь, а оно само потекло… Вот!

Он вытащил руку из-за пазухи, разжал кулак и простер над лицом убогого открытую ладонь, с которой неостановимо стекали прозрачные капли. И как только они упали на бельма страждущего, кровавая сетка между вывернутыми веками лопнула, и из трещин блеснули темные агатовые зрачки.

— Вижу!.. Я снова вижу! — вскричал калека, подставляя под капающий елей сухую, как птичья лапка, руку.

И вновь свершилось чудо: едва капли коснулись обтянутых кожей костей, как сухие мертвые жилы стали набухать живой, пульсирующей плотью, и вскоре потрясенный калека осторожно приблизил к лицу ладонь и слабо пошевелил перед глазами ожившими пальцами. Еще не вполне веря в случившееся, он положил исцеленную ладонь на изъеденное проказой бедро, а когда поднял ее, потрясенная толпа увидела, что гнойные язвы покрылись шелушистой корочкой, которая тут же отпала, обнажив розовые пятна молодой кожи.

И тут началось совершеннейшее безумие: слепые, безногие, горбатые и прочий увечный люд буквально разорвали плотное кольцо зрителей и подступили к старику, который все так же сидел на плечах ветерана, испуганно обхватив ладонями его низкий шишковатый лоб.

— Исцели!.. Исцели!.. — яростно вопили калеки, потрясая своими обрубками и так брызгая слюной, что вслед за ней из их ртов нередко выскакивали гнилые пеньки сточенных до основания зубов.

Старик отмахивался, походя на большую обезьяну, спасающуюся от полчища крокодилов на кочке, заливаемой ливневым половодьем. А когда калеки подступили к нему совсем близко и даже стали хватать за шелковые полы халата, он выпрямился и принялся махать рукой, стараясь стряхнуть с пальцев хоть каплю исцеляющего елея. Но на этот раз у него ничего не вышло, — по-видимому, вся целительная сила ушла на первого убогого.

— Скрывает!.. Хочет лавочку открыть!.. Тащи его вниз!.. Рви!.. — яростно взревели калеки, ухватившись за халат и раскачивая старика из стороны в сторону.

— Бес!.. Нечистый!.. — вдруг истошно завопил он, указывая на меня. — Это он силой бесовской убивает, силой бесовской исцеляет!..

Толпа притихла, и все головы повернулись в мою сторону.

— Врешь, старик! — вдруг раздался в тишине отчетливый голос Суми. — И вы все слепцы, ибо печать на пианге видите, а знамений небесных не разумеете! Разве чудо, что слепой прозрел и расслабленный исцелился, — это и врачам доступно, и ловким обманщикам, собирающим деньги с легковерных!

Услышав эти слова, толпа вновь угрожающе загудела и обступила исцеленного, разглядывая его пристальными, недоверчивыми взглядами.

— О, маловеры! — насмешливо продолжала Суми. — Хотите пожать то, что не сеяли, и найти там, где не прятали! Вот перед вами человек: не вы ли кричали, что он вознес хулу на Всемогущего?!.

— Вознес!.. Вознес!.. — зароптали отдельные голоса.

— Так почему он еще жив — не разумеете?! — торжествующе воскликнула Суми, указывая на меня.

— Бесовской силой! — выкрикнул кто-то.

— Да отсохнет твой поганый язык, маловер! — яростно оборвала Суми. — Имеющий уши да слышит: Всемогущий сотворил величайшее чудо — сделал бывшее небывшим! Сей человек жив, и не было из уст его хулы на Всемогущего!

Дальнейшее вообще трудно поддается описанию, и потому я буду краток. Толпа ринулась ко мне и, плеща подобно волнам, бушующим вокруг одинокого утеса, оторвала от каменных плит огромный барабан и вместе со мной вознесла его над площадью. Где-то внизу я видел торжествующую улыбку Суми, темное лицо окруженного телохранителями торговца, скрюченного старичка, словно приросшего к плечам ветерана, и еще чей-то широко открытый рот с высохшим червяком языка в красной сводчатой арке гортани. Они уже ничего не просили — их разноголосые вопли сами собой слились в единый торжествующий гимн. Беснующаяся у моих ног толпа обратилась в стройное шествие, трижды обогнувшее площадь и по широкой улице направившееся к единственным воротам в западной стене. Стоя на барабане, я видел, как ускакавшие вперед всадники бросают своих коней и, вскарабкавшись на арку, оплетают ее неизвестно откуда взявшимися цветами. Все давно позабыли о том, что утро началось с торга между измученным странником и почтенным владельцем караванного пути за красивую рабыню, сперва покорившую их своим танцем, а теперь самозабвенно пляшущую на раскаленном булыжнике впереди шествия.

Лишь старый торговец остался верен себе. Он неожиданно возник в воротах перед осыпаемой розовыми лепестками плясуньей и что-то крикнул мне поверх ее головы. Суми остановилась, тяжело дыша и повернув к нему красивую голову, вслед за ней замерло и все шествие.

— Я согласен, — повторил торговец, когда шум окончательно утих.

— На что? — спросил я, покачиваясь на краю шаткого барабана.

— Ты предлагал мне эту красавицу за ночлег, — напомнил он. — Я согласен.

И тут только до меня дошло, что, несмотря на происходящее, Суми все еще остается моей собственностью, моей рабыней, так же как и я, невзирая на все мои подвиги и высокое воинское звание, остаюсь беглым рабом императора. Взять свои слова назад я не мог — среди торговцев это считалось страшным бесчестьем, почти клятвопреступлением, искупить которое можно было, лишь став добровольно и на всю жизнь рабом обманутого торговца. При этом ценность предмета торга была совершенно не важна: я встречал на рынках ветхих от старости рабов, все преступление которых состояло в требовании одной-двух горсточек риса сверх уже условленной цены. Впрочем, был один законный способ отказа от сделки: я мог убить Суми и выплатить торговцу стоимость его ночлега деньгами. Но я не сделал этого, и не потому, что у меня не было денег: любой из присутствующих купцов готов был тут же нанять меня и рассчитаться со всеми моими долгами. И потому я сказал: