Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

И тут только до меня дошло, что, несмотря на происходящее, Суми все еще остается моей собственностью, моей рабыней, так же как и я, невзирая на все мои подвиги и высокое воинское звание, остаюсь беглым рабом императора. Взять свои слова назад я не мог — среди торговцев это считалось страшным бесчестьем, почти клятвопреступлением, искупить которое можно было, лишь став добровольно и на всю жизнь рабом обманутого торговца. При этом ценность предмета торга была совершенно не важна: я встречал на рынках ветхих от старости рабов, все преступление которых состояло в требовании одной-двух горсточек риса сверх уже условленной цены. Впрочем, был один законный способ отказа от сделки: я мог убить Суми и выплатить торговцу стоимость его ночлега деньгами. Но я не сделал этого, и не потому, что у меня не было денег: любой из присутствующих купцов готов был тут же нанять меня и рассчитаться со всеми моими долгами. И потому я сказал:

— Бери ее, я согласен!

С этого момента она вместе со всеми своими драгоценностями принадлежала ему, а я вновь был свободен и волен идти куда мне вздумается. Когда желтолицый евнух торговца покрыл голову Суми густой складчатой накидкой и подвел ее к новому хозяину, тот ласково назвал ее Силлой и кивком головы приказал возглавлявшему шествие флейтисту возобновить свою игру. Тот с готовностью тряхнул густыми черными кудрями и, припав губами к мундштуку своего инструмента, огласил воздух визгливым торжествующим свистом.

Процессия тронулась, меня вынесли из-под арки и, установив барабан на обочине, стали закидывать горстями монет разного достоинства и происхождения. Они ударялись о мою кожу, со звоном опадали к ступням, а я немигающими глазами смотрел на заходящее за гребень бархана солнце. Когда гора денег поднялась выше моих щиколоток, монетный дождь стал ослабевать, и вскоре вовсе прекратился, а толпа, пресыщенная моей бесстрастной неподвижностью, потянулась обратно в ворота. Я равнодушно смотрел в их плоские затылки, подобные булыжной мостовой под копытами скачущего коня. Перед уходом они, разумеется, собрали из-под моих ног почти все деньги, оставив между ступнями не больше горсти серебряных монеток — дневное подаяние калеки-ветерана, сидящего при вратах по милости стражников, прозревающих в нем свое возможное будущее.

Когда последний человек вошел под арку и стража со скрипом затворила тяжелые створки ворот, я собрал монетки с поверхности барабана, спрыгнул на песок и, подойдя к стене, стал разглядывать их в тусклом свете масляного факела. Все они были одинаковы: на одной стороне красовался дракон, другую украшало тонкое чеканное изображение лотоса, — это были деньги моего императора. Я понял это как знак свыше, переночевал под стеной, наутро вошел в ворота как простой наемник, купил коня, подержанную саблю и, отыскав караван, идущий в пустыню, нанялся в телохранители к его хозяину. Он не узнал во мне вчерашнего победителя и предложил до смешного низкую плату. Но мне было все равно: я хотел вернуться к своему императору и не отважился идти через пустыню в одиночку.

С монетами мне все ясно, — сказал Владигор, когда скомороший рыдван въезжал в ворота княжеского двора, — но как, ты сказал, звали твою рабыню?

— Я звал ее Суми, — нахмурился Ракел, — но продал как Силлу, а что?

— Ничего, — сказал князь, — просто я подумал…

— Знаю, о чем ты подумал, — перебил Ракел, — и ты, я полагаю, догадываешься, о чем подумал я…

— Силла… Цилла… — усмехнулся князь. — Ты как следует рассмотрел лицо этой вдовушки, пока мы обходили домовину с покойником?

— Допустим, — сказал Ракел.

— Она? — резко перебил князь.

— Да, она, — ответил бывший наемник.

— Любопытно, — пробормотал Владигор, — куда делся тот старый торговец?

— А никуда он не делся, — прошептал Ракел, наклонившись к князю и указывая пальцем на Урсула, припавшего к дырке в шарабанном фартуке. — Вот он!

— Любопытно, очень любопытно, — опять пробормотал князь. — Он тебя узнал, как ты думаешь?

— Вряд ли, — пожал плечами Ракел, — годы изменили мой голос, а Всемогущий дважды разглаживал кожу на моем изрубленном лице, не особенно заботясь о сохранении его первоначальных черт.

— Но откуда они здесь, а главное, зачем? — задумчиво проговорил Владигор, глядя на сгорбленную спину Урсула, прикрытую ветхим заячьим тулупчиком.

— Не знаю, князь, — вздохнул Ракел, запустив под шапку жилистую пятерню, — но полагаю, что все это неспроста.

— Это еще не ответ, — усмехнулся князь, — но мне нравится ход твоих мыслей!

Пока они говорили, Лесь неустанно понукал свою ледащую кобылу и осадил ее, только когда рыдван вплотную подкатил к крыльцу княжеского терема. Похоже, здесь их ждали: по широким ступеням между резными столбиками, подпиравшими лакированные перила, стелился узорчатый ковер, а как только рыдван остановился, обе створки сенных дверей распахнулись и в проеме возник стройный русоволосый отрок с подносом, уставленным чарками и глиняными плошками с квашеной капустой, пупырчатыми огурчиками и осклизлыми на вид солеными грибками. Пока он спускался по ступеням, стенки чарок сделались матовыми от мороза, а над закусками воспарили бледные туманные шапочки.

К тому времени дворовые вытащили наконец опричника из смотрового окошка. Все его члены были совершенно одеревеневшими, рот не закрывался, выказывая закоченевший на морозе язык, и только выпученные глаза слабо вращались.

Владигора между тем не покидало чувство, что и бревенчатый частокол по обе стороны от ворот, и крытая глазурованной черепицей башенка, венчающая терем, — короче, вся громада княжеского двора лучится невидимыми любопытными взглядами. Но никакой враждебности в них не было, что подтверждал аметист, слабым голубоватым сиянием озарявший золотую рамку оправы.

Цвет камня не изменился и в тот миг, когда князь, вслед за Лесем спрыгнув на утоптанный снег перед рыдваном, взял с подноса чарку и поднес ее к губам.

— Хлеб да соль! — почтительно произнес отрок, подвигая к Владигору плошку с капустой.

— Благодарствую! — сказал князь, погружая пальцы в плошку, сворачивая в трубку влажный капустный лист и с хрустом перекусывая его упругие сахарные жилы.

Встретили их хорошо, по-княжески. Двое мальчишек-конюших выпрягли из оглобель кобылу, смахнули щетками шершавый иней с ее лохматых боков, а когда она зло и недоверчиво прижала уши, до самых глаз утопили ее губастую морду в отвислой торбе с овсом. Кобыла скосила глаз на Леся и, когда тот одобрительно кивнул, крупно задвигала нижней челюстью и, взбивая подковами утоптанный снег, направилась вслед за мальчишками к воротам конюшни, откуда клубами валил сизый пар.