— Смелее, господа. Я вижу среди нас есть сиры. Неужели вы не узнали?
— Вы плохо рисуете, леди, — тоненький фальцет пискнул откуда-то с первых рядов.
— Увы, — я согласно склонила голову. — Великий не всех одаривает талантами в равной мере… мне… не повезло, таланта к живописи я лишена совершенно… сир дознаватель не даст соврать — мне даже запретили участвовать в Турнире по дисциплине «живопись».
Я показала в сторону Таджо и взгляды всей аудитории скрестились на нем. Шах неохотно, очень медленно кивнул — истинная правда.
— Так что вы изобразили. Леди, — терпеливо настаивал Рябой.
— Это очевидно, — я послала ему персональную, очень лучезарную и на редкость глупую улыбку. — Я нарисовала… птичку.
Хохот в аудитории грянул через доли мгновения. Акустика была превосходной — надо признать, что южане действительно знают свое дело и строят на совесть.
— Это зимородок, — произнесла я отчетливо, как только шум немного утих. — Двенадцать рулевых перьев, сорок маховых, общее число перьев около трех тысяч, обитает в предгорьях северного предела. Обратите внимание, за контурными перьями располагаются пуховые — эти перья хорошо предохраняют тело птиц от переохлаждения в наших суровых зимах. Господа, кто узнал Зимородка, пожалуйста, поднимите руку…
С третьего ряда вверх несмело взметнулась одна единственная ладонь — и тут же быстро опустилась вниз. Геб сидел тихо-тихо и ещё сильнее вжал голову в плечи.
— Леди, северная птица Зимородок и информация о числе перьев — это прекрасно, — голос Рябого звучал слащаво, — но поясните нам, — он широко развел руки и обернулся к аудитории, — какое отношение это… имеет к менталистике?
Я несколько раз хлопнула ресницами, глядя прямо на магистра — Фей всегда говорила, что в такие моменты у меня на редкость бессмысленный взгляд.
— К менталистике? Никакого, — я изящно пожала плечами. — Просто это — красиво…
Таджо прикрыл глаза. Просто прикрыл глаза.
Мне не жить.
Аудитория грохнула от смеха ещё раз, я дождалась, пока смех стихнет и продолжила.
— …зимородок очень красивая птица, если вы не были в северном пределе, вы просто не сможете оценить всё изящество, ровно сорок маховых перьев, украшенных по краешкам алой каймой, полыхают как….
— Да-да, — Рябой замахал руками, — и ровно двенадцать рулевых перьев, украшенных каймой…
— Рулевые перья у Зимородка совершенно черные, — поправила я вежливо. — Вы никогда не видели птицу в живую?
— Не важно, — лицо Рябого искрилось, — давайте не будем терять время и перейдем ко второй схеме… схеме закольцованного внутреннего источника, который управляет входом во внутреннее пространство… на которой леди изобразила… леди изобразила, — повторил он ещё раз.
— Леди изобразила рыбку! — тоненький фальцет из первых рядов опять оказался самым первым.
— Рыбку! — выкрикнули сзади.
— Именно так, — я благосклонно улыбнулась аудитории.
— Расскажите нам… о рыбке, леди… — поторопил меня Рябой.
Таджо со свистом выдохнул воздух.
— Вы и в видах рыб не разбираетесь? — уточнила я с осторожным сочувствием. — Вы точно магистр?
Аудитория легла от хохота на парты. И даже дознаватели-ревизоры — я видела, и сопровождающие второго Наследника, не скрывали улыбок.
— Это карп! Красноперый! — помогли Рябому из зала.
— Именно.
— Пусть будет карп… какое отношение рыбка имеет к озвученному ранее вопросу о менталистике? К прениям?
— Никакого, — я опять пожала плечами. — Я не разбираюсь в менталистике. И никто из присутствующих не разбирается, — я повернулась к молодым неофитам. — Кто-то разбирается в менталистике? — все дружно замотали головами. — Кто-то, хотя бы один, понял, о чем были прения господина магистра и господина дознавателя?
И снова головы синхронно мотались из стороны в стороны — нет.
— Не понял — никто, — резюмировала я вежливо. — Потому что то, о чем вы говорили — было слишком сложно. И слишком … некрасиво, — я указала на часть схем самого магистра. — Я просто внесла гармонию. Было — непонятно и некрасиво, стало — непонятно, но… более приятно на вкус любой из воспитанных сир…
— Вы вообще знаете, как называется этот показатель? А этот? — Рябой беспорядочно тыкал в схему. — Нет? Тогда зачем вы вызвались выйти к доске, леди!
— Я не вызывалась — вы меня вызвали, — парировала я холодно. — Вы настаивали и я вышла. Леди не разбирается в менталистике и схемах — это проходят в Академии, леди разбирается в целительстве и искусстве живописи… Но я всегда иду навстречу, если Наставник настаивает…
— Тогда как вы можете быть уверены, что теория сира Таджо верна? — почти прошипел магистр.
— Я просто верю в это. Сир Таджо непременно докажет свою теорию…
Рябой простонал сквозь зубы.
— Достаточно! — зычный голос сверху разнесся по аудитории. — Сиятельный Феникс покидает нас! Благодарить за милость сиятельного Феникса!
Церемониальные трещотки пропели, делая три полных круга. Опустились на колени и склонили головы мы опять практически одновременно.
— И да продлятся зимы его!
— …и да продлятся зимы его, — повторила вся аудитория послушно.
— И да будет полон источник его!
— …и да будет полон источник его…
— И да осенит Пресветлая дланью своей великий род Фениксов…
— … великий род Фениксов…
— …хранящих Империю!
— …хранящих Империю… — закончили все хором.
С колен мы поднялись не сразу. Затих шорох дорогих тканей и звон драгоценностей, погасли шаги, захлопнулась дверь, но ещё пару мгновений все стояли, не шелохнувшись — так предписано по этикету и все следовали правилам.
Правилам, которые я терпеть не могла. Как и общеимперские праздники, которые выпадало проводить в столице. На всем ходе шествия — от Запретного города и до храма Мары, на другом конце столицы, люди стояли на коленях. Стояли все время, пока императорский кортеж, который растягивался обычно почти на квартал, не покидал улицы.
Погода в Столице была паршивой в межсезонье — часто шли дожди, но никогда не было такого холода, как у нас — и за это я всегда возносила отдельную молитву Великому. Стоять так долго на снегу не смог бы никто, или на утро у целителей кончились бы все бодрящие и противопростудные эликсиры.
Когда я поднялась с колен, отряхнула юбку формы и развернулась к доске — Рябой уже стер половину схем.
— Не нужно продолжать, леди, мы уже все поняли. Займите свое место.
Третья схема осталась не тронутой — и я была намерена закончить ту глупость, которую так опрометчиво начала.
— Я — закончу…
— Не стоит.
— Я — настаиваю…
— Не стоит, леди, все уже все поняли.
— Займите свое место, леди Блау, — холодно повторил слова Рябого Таджо. Так холодно, что у меня захолонуло между лопатками.
— Ледижелает закончить, — повторила я отчетливо, и почувствовала, как растревоженный внутренний источник отзывается на мое недовольство. Сжатый почти в пружину, он жаждал выплеснуть силу наружу.
Таджо поднял голову и посмотрел прямо на меня, ощутив начало всплеска.
— Прошу, — отступил он в сторону. — У вас ровно пять мгновений.
— Этого вполне достаточно.
Я сжала кусочек мела и шагнула к доске, начиная чертить.
Третий рисунок — единственный, который я обдумывала, и единственный — ради которого все и затевалось. Рисунок, который однозначно должен был навести псакова Шахрейна на верную мысль.
Таджо должен был понять, догадаться. Когда-то он сам объяснял мне это именно так, используя именно такие метафоры, и мне казалось — это что-то значит для него.
Мел скрипел по доске и крошился, я — торопилась. Лилия вышла кривой — три лепестка и соцветие. Кривой, но узнаваемой. От доски я отступила на шаг раньше, чем истекло отведенное мне время.
— Леди? — в голосе Рябого не было ничего, кроме откровенной издевки. — Видимо схема номер три — это цветок. Я прав.
— Верно, магистр, — я согласно склонила голову.
