Пожалуй, за это Фома был благодарен старухе, она не злая… и не добрая. Правильно, обычный человек. А он сам кто тогда? Нежить? Но сердце бьется, и кровь красная, и любить он умеет, и боль чувствует точно так же, как другие люди. Вот она, в голове, пульсирует безустанно, и исчезать не собирается. Но тогда за что? Никому ж зла не делал, просто пытался жить. А что не ладилось, ну так и среди людей не у всех выходит.
Людей не убивают, а его завтра… или послезавтра. Голуби под крышей отозвались радостным воркованием, в солнечном свете пляшут пылинки, золотые и легкие, как пятнышки в глазах Ярви…
Вальрик.
Он плохо помнил, как приходил в себя. Отдельные картины из боли, унижения и жгуче-ярких цветов.
Алая бабочка крови в уголке бледно-розовых губ. Резко-багряные молнии лопнувших сосудов, черные пятна зрачков и круглый синяк на плече. Киа умерла, но продолжала сидеть прямо. Задранный подол, щиколотки. И снова кровь, уже на полу, у самого лица. Липкая и смешанная с чем-то… Вальрик не помнил с чем, не хотел помнить.
Его забрала охрана, тащили по коридору, потом по лестнице… то ли вверх, то ли вниз, а он пытался научиться дышать. Он забыл, как нужно, и поэтому, стоило отвлечься хоть ненадолго, легкие норовили слипнуться.
В камере его умыли, протирали лицо и тело влажной губкой, а у него не было сил даже на то, чтобы оттолкнуть навязчиво-заботливые руки. Или выдернуть прозрачную пуповину капельницы, подкармливавшую остатки жизни в беспомощном теле.
Не плохо, и не хорошо. Никак.
Он забыл, какого цвета бывают звезды. Желтые или белые? Отчего-то это казалось важным, бесконечно важным, и собственное имя нельзя забывать.
Почему? Вальрик не помнил.
К утру, он оправился в достаточной мере, чтобы выдрать из вены иглу, и некоторое время просто лежал, глядя, как медленно скатываются прозрачные капли. Заснуть не получалось.
На той стороне степь, бескрайняя, свободная от людей и боли, которую они причиняют. Растрепанные ветром косы ковыля и редкие перья облаков… синяя нить ручья и белая — выжженной солнцем травы. От подобных мыслей становилось немного легче, и Вальрик спешно, торопливо выискивал все новые и новые детали.
Мокрая лошадиная шкура, сине-лиловые глаза и спутанная грива. Круглый след от копыта и сухие стебли какого-то кустарника, кажется были колючки и мелкие темно-зеленые листья. Далекие горы гребнем сказочного зверя.
Почти получилось заснуть. Уйти туда, где мир и покой.
Резкий скрип двери, шаги, горячие потные руки на лице.
— Уже очнулся? Замечательно, великолепно… — мурлычущий голос заставляет исчезнуть созданную с таким трудом иллюзию. — И двигательная активность наличествует. А капельницу ты, конечно, зря снял, тебе ж легче было бы.
Вальрику не хочется отвечать, и шевелиться тоже.
— Ну, думаю, через недельку можно будет приступить… замечательно. Завтра датчики поставите и пусть отдыхает.
Руки убрались, и люди тоже, Вальрик, перевернувшись на живот, вытер наволочкой липкие следы чужого прикосновения. Закрыть глаза и вернуться в степь… или лучше в лес. Золотые колонны сосен и отблески солнечного света в колючем кружеве ветвей, тягучий аромат вереска и мягкий мох.
Почти счастье…
Рубеус.
Коннован спала, теплое дыхание ласково щекотало кожу, и с каждой минутой лежать неподвижно становилось все сложнее.
— Что? — она спросила это, не открывая глаз. — Ты смотришь.
— Смотрю.
Чуть хриплый ото сна голос, спутанные волосы белым шелком скользят между пальцами, неожиданно-горячая кожа… смех-мурлыканье и маленькие ладошки упираются в грудь.
— Прекрати.
— Почему?
— Не знаю, — в глазах сгорают искры смеха.
— Уходить пора, время… и мне нужно возвращаться.
Выскальзывает из рук, маленькая рыбка, девушка-призрак, запах инея и лаванды.
— Я не отпущу тебя.
Плевать на Карла, плевать на то, что подумают, Рубеус просто не мог себе представить, как будет существовать дальше без нее. Наверное, никак.
— Отвернись, — попросила Коннован. Ни за что. Тогда отворачивается она, пытается быстро надеть платье и путается в шелковом тумане, который нарочито медленно стекает вниз, заботливо обнимая, обрисовывая каждый изгиб, каждую ямку… наверное, с ним что-то случилось этой ночью… да нет, ночь только-только началась и действительно пора вставать, хотя бы для того, чтобы не дать ей уйти.
Внизу пусто и тихо.
Почти пусто, Мика ждет, опираясь на стену…
— Вижу, воспользовался моим советом, — она вежливо улыбается. — Я же говорила, трахнешь, легче станет. Хотя и не думала, что она уступит так быстро. Что ж, остается поздравить тебя с победой.
С каждым словом выражение лица Коннован менялось.
Вот и все, теперь точно конец, даже если он сейчас собственными руками свернет Мике шею, это ничего не изменит.
От пощечины Рубеус уклоняться не стал. Черные когти, разодрав кожу на скуле, пробили щеку насквозь. Больно. Но ей еще больнее. Уходит. Быстро. Нужно остановить, объяснить… а он стоит и смотрит. Мятый шелк похож на черные крылья, рваные и беспомощные.
— Милая сцена, — Мика подошла сзади. — А я-то гадала, куда ты исчез… она хоть ничего? Или ничего особенного?
Убить. Сейчас и здесь. Вырвать горло этой суке, которая просто так… Мика отступает, чуть покачиваясь. Она же не в себе. Пьяна? Нет. Другое.
— Сходи, попроси прощения, объясни, что ты хороший, а я плохая. Она простит. Наверное. А может и нет. — Мика икнула и, зажав рот ладонью, пробормотала. — А мне, наверное, отдохнуть пора… всю ночь на ногах. Слушай, извини, у меня после травки в голове бардак, потом поговорим, ладно?
— Потом ты уйдешь отсюда. Не знаю куда, но уйдешь. Или я тебя убью.
Злость исчезла, Мика не виновата, она такая, как есть, и ему следовало бы предвидеть.
Снова не успел, не защитил.
Коннован.
Унизительно. До чего же унизительно. Я чувствую себя так, будто искупалась в грязи. Я думала… надеялась, что значу для него хоть что-то. А выходит, Мика посоветовала переспать со мной, и Рубеус воспользовался советом.
Дура, дура, дура… сколько можно наступать на одни и те же грабли? Любовь… какая, к чертовой матери, любовь — случайное приключение. Всего лишь приключение. И плакать нет повода.
— Нет повода плакать. — Повторяю вслух, пытаясь справиться с собой. Холод, идущий от стены, проникает сквозь ткань. У Рубеуса теплые руки, которые…
Нельзя думать о руках. Нельзя думать о нем вообще, хватит… и боли хватит. Развалить эту чертову иллюзию влюбленности, чтобы ни следа, ни мысли, ни желания вернуться.
