— Ты говоришь верно, но разве я сказал тебе, что он встретил там человека? — мягко возразил Булан: видно, ему не слишком глянулось, когда его речь пересыпали мелкими, как песок, вопросами. — В темнице он повстречался с шайтаном. «Я знаю, зачем ты здесь, — сказал шайтан, — и, если ты добудешь для меня одно из попавших к тебе, но утраченных тобой сокровищ — розу в волосах принцессы, золотое колесо из розы принцессы или саму принцессу, — я спасу тебя от казни. Ты все равно прошел мимо той сласти, что дана тебе богами. А все благое, упущенное, потерянное и промотанное человеком, так или иначе попадает к нам. Разве не это истина? Поэтому помоги мне найти одно из трех и без того принадлежащих мне, и ты еще сумеешь, может статься, обрести что-то новое, и боги простят тебя. И во всяком случае, они не осудят тебя за то, что ты не смог избегнуть неизбежного».
— Он поверил шайтану? — с трепетом прошептал Хайретдин, видевший, как он говорил, однажды шайтана.
— Конечно, шайтан может солгать, — согласился Булан. — Но разве ты предпочел бы поверить стражникам Халисуна? Итак, шайтан предложил ему обменяться личинами, и ловец снов согласился на это. Увидев поутру в темнице давешнего узника, беседующего с саккаремским шайтаном, стражники бросились к жрецам халисунского бога, и те принялись чертить знаки и выкрикивать заклинания, а после воскурили дымы и велели шайтану убираться из города, что ловец снов и сделал как можно быстрее. А шайтана повели на казнь, и каково же было разочарование стражей, когда утром после утра казни выброшенные воронью тело и голова казненного исчезли.
— Чем же кончилась эта история? Воистину она не была скучна, но покуда я не вижу в ней назидательного, — заметил Мансур, когда Булан прервал на этом месте повествование, чтобы выпить немного вина.
— А ты как думаешь, Мансур? — хитро проговорил Булан. — Шайтан взял то, что ему причиталось, кроме одного. Ловцу же снов остается, во исполнение данного слова и дабы вернуть себе свое обличье, искать это третье. Вот он и ходит по караванным тропам от самой полночи, от Галирада в сольвеннской земле до Мельсины на последнем полудне, и ищет то, что спрятал когда-то в непонятно чей сон.
— И правда, это поучительно, — кивнул Мансур. — Нельзя отказываться от даров, что даются богами, а хуже того не видеть их. Каждому боги дают свое, и каждый может взять это свое, а кто-то проходит мимо, а после сетует на шайтана. Вот и ответ тебе, чужеземец, — обратился он к Некрасу. — Ты можешь думать иначе, но я беру свое и не мешаю делать это другим. — И купец с удовольствием погладил роскошный перстень с самоцветом, как видно недавно приобретенный.
— Может, и так… — кивнул Некрас и осекся: Булан приблизился к огню, чтобы раскурить изогнутую трубку, которую набил каким-то пахучим зельем, и на шее у него кудесник увидел отчетливый белый шрам, рассекавший пополам горло. Присев у огня и выпустив первую струю казавшегося белым даже в ночной тьме дыма, Булан обратился на миг лицом к Некрасу, и внутри его карих человеческих глаз венн вдруг увидел другие, смаглые и цепкие.
Это длилось лишь мгновение. Булан встал и снова отступил почти за круг света.
— Пускай теперь Хайретдин поведает нам, как он встретился с шайтаном, — пожелал Мансур, и все поддержали его. Всем было любопытно, таков ли шайтан в своих поступках, как описал его только что Булан, и на что еще он способен.
— Это очень короткая история, — сразу разочаровал многих Хайретдин — невысокий тщедушный человечек с клочковатой бородкой, с печальными глазами, уже немолодой, одетый в добротный, но не дорогой халат. И перстней на его пальцах было всего лишь два, да и те не слишком большие. — Я шел с караваном из Халисуна на Хорасан, и было это как раз между двумя нашествиями мергейтов Гурцата. Мы подходили к границам Аша-Вахишты и были как раз в том пустынном краю, где тропа начинает взбираться на перевал горного отрога, тянущегося откуда-то из полуночных и восходных земель, где, говорят, обитают венны и вельхи.
Перевал этот, как вы знаете, почтенные, весьма коварен, ибо состоит из двух высоких седловин и узкой, как щель, и глубокой долины меж ними, где всегда стоит густой туман, если не идет дождь. Вот и в тот раз, едва мы взобрались на седловину, в лица нам тут же ударил ветер, будто огромная птица Рухх начала махать своими крыльями. Пошел дождь, очень холодный и густой, так что наша одежда вмиг пропиталась влагой и стала мокрой насквозь. К тому же тучи плыли так низко и были столь темны и густы, что скоро в десяти шагах стало невозможно разглядеть что-либо. Затем дождь смешался со снегом, и многие стали замерзать. Одни говорили, что следует поскорее преодолеть седловину и укрыться в долине, в лесу. Другие, у которых животные были слабее, а товара меньше, а значит, и рисковали они большим, так как были беднее, убеждали караванщика вернуться и переждать ненастье. Мой верблюд и вовсе отказался идти вперед и остановился. Видя такое, караванщик сам повел одну часть каравана вперед, а другую поручил своему помощнику, дабы тот отвел лишившихся сил и мужества обратно за перевал.
Мы повернули, но даже назад это упрямое животное не желало торопиться, видно решившись провести все это время на одном месте, и вскоре я, занятый непрерывными пререканиями с верблюдом, сам не заметил, как отстал. Поскольку видно было ужасно, как я уже сказал, то я побоялся сбиться с тропы и загнал верблюда за небольшую скалу. Дождь и снег там были не слабее, но вот ветер все же разбивался о гранит и не столь досаждал. Вокруг росли оборванные и изломанные ветвями падубы, а землю устилал папоротник. Я встал между скалой и верблюдом и вытащил из котомки сухой и плотный плащ, какие носят рыбаки у калейсов, и под ним укрылся, молясь о том, чтобы буря поскорее унялась. Тогда я смогу спокойно дождаться на тропе тех, кто сумел отойти назад.
Но, как видно, я молился не слишком усердно и чистосердечно, либо же грех мой был более тяжким, чем думалось мне, ничтожному, потому что вскоре сквозь завывания ветра и шелест дождя я различил иные звуки: некое кряхтение, ворчание и причмокивание. Я было посчитал это капризами ветра, но, увы, ошибся, потому что вслед за звуками сверху со скалы стали скатываться мелкие камни, а потом с шумом и треском вниз, оказавшись в трех саженях от меня, рухнула огромная косматая туша.
Я ожидал увидеть волка, горного кота или вепря, но все оказалось хуже, потому что, когда туша вдруг ловко вскочила, несмотря на свою величину и тяжесть, на задние лапы, я понял, что это обезьяна-людоед, каких в горах осталось совсем немного. Чудище обнажило мерзкие желтые клыки и, ухая и пригибаясь, доставая длинными передними лапами себе до колен, стало приближаться ко мне. Я вытащил меч, но что я мог против исполина пяти локтей росту? Обезьяна вдруг метнула вперед толстую, узловатую, как корень старого дуба, лапу, и схватила верблюда. Верблюд рванулся, чтобы бежать, но сила обезьяны была столь велика, что верблюд мог только орать, а чудище начало подтаскивать его к себе, нагибая вниз и набок его голову, стараясь сломать верблюжью шею.
