В последний путь проводят нас.
Я рядом стал, дослушал до конца.
— Эх ты, — говорю, — Рязань. Что ж ты вытворяешь? Такой аккордеон замечательный, не какая-нибудь там фабричная работа, а настоящий мастер делал, да еще небось и на заказ. Этому трофею цены нет, а ты на нем, как на трехрядке, наяриваешь, на одних басах. За такую игру на кухню вне очереди отправляют.
Рязань голову поднял — глаза до чего голубые — и усмехается.
— Ты, что ли, лучше сыграешь?
— Да уж получше тебя, — говорю.
— А ну, попробуй, — и аккордеон мне протягивает. Ну, я рядом с ним сел, ремни надел, по клавишам прошелся — загляденье. Такой глубокий и чистый звук — давно не слыхал.
— Чего играть-то? — спрашиваю.
— А чего хочешь.
— Ладно, — говорю, — получи. И начал.
Вьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Рязань до конца дослушал и говорит:
— Хорошо играешь. Но тоже не Шаляпин.
— От Лемешева и слышу, — отвечаю. — А ну, сам покажи.
Рязань аккордеон обратно забрал и как врежет:
Над границей тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят.
— Ну, вот, — говорю, — опять ты его на одних басах терзаешь. А ну, отдай вещь.
У меня-то слух натренированный — в темноте кромешной шаги часовых ушами ловить. Ну а если артиллерия концерт начнет, могу не хуже любого дирижера — эта немецкая стапяти-… это наши дивизионные; гулко, с оттяжкой — «тигр» из своей дуры долбанул. Тот еще оркестр.
Исполнили мы с ним на пару «Темную ночь», потом из «Трактористов» — «Броня крепка и танки наши быстры», потом «Синий платочек» — это совсем хорошо было, ну и, само собой, «Катюшу». Народ местный вокруг нас собрался. Ну, картина и в самом деле на раз — в черт-знает-каком-мире, посреди двора королевского замка, развалились двое славян и наяривают себе.
Сыграли так еще с десяток песен, и тут Рязань говорит:
— Это я все и без тебя знаю. А новое чего-нибудь?
— Новое? — спрашиваю. — А ты новую «Лили Марлен» слыхал? Образца 44-го?
— Нет.
— Ну, вот и лови, и давай на этом концерт заканчивать.
И сыграл.
— Ну, — Рязань говорит, — шикарно играешь. Хоть в королевские менестрели записывай.
— Ладно, — говорю, — поиграли, и будет. Ты лучше расскажи, кто ты есть и чего здесь валяешься?
— А чего рассказывать, — говорит. — Ты сержант?
— Старший.
— А я просто. Ты пехота?
— Бери выше, — говорю, — дивизионная разведка.
— Ну а я артиллерия. ИПТАП, слыхал про такое?
— Как же, — говорю, — сорокапяточки. Смерть врагу, конец расчету. Наслышаны, знаем.
— У нас уже новые были, — говорит, — 57-ми. Вот с одной такой я сюда и угодил.
— А здесь, — спрашиваю, — чего делаешь?
— А я, — говорит, — замковым ПВО заведую. В правом крыле одна наша зенитка стоит, 85-ти, в левом — фрицевская, восемь-восемь. И еще «эрликон» на главной башне торчит, только к нему снарядов вечно нет.
— Тут я как раз помочь могу, — говорю. — У нас недавно «фоккер» хлопнулся, 190-й, там этих снарядов штук пятьсот — если подойдут, конечно.
Рязань аж подскочил.
— Слушай, — говорит, — да за такое, за такой подарок я… я…
— Ты бы, — усмехаюсь, — хоть имя свое сказал. Я вот, например, на Сергея Малахова, бывает, отзываюсь.
— А чего имя, имя у меня простое — Рязанцев Николай.
— Точно, — говорю, — я как твою рожу из окна увидел, сразу подумал — Рязань-матушка.
— Тоже мне — разведка.
— Ну вообще, — интересуюсь, — давно здесь кантуешься?
— Да уж, — зевает Николай, — с полгода.
— О, — говорю, — так ты небось и новостей-то последних не знаешь?
— Откуда. У нас же тут до последних двух недель такое захолустье было — мухи от скуки на лету дохли. Пока там, — на замок кивает, — не решили, что королевский двор сюда переберется. Тут-то все, понятно, забегали, как ошпаренные.
— Ну, тогда лови.
Выложил я ему сводки Софинформбюро за последние месяцы — и про Белоруссию, и про второй фронт, и про наши украинские дела.
Коля только вздохнул завистливо.
— Вот, — говорит, — это да. Это люди дела делают. А мы тут…
— А что, — спрашиваю, — вам злыдни местные не сильно досаждали?
— Да не. Покуда тихо было. Но, скажу тебе, тишина эта такая, нехорошая тишина. Ну, знаешь…
— Как перед большим боем.
— Во. В точку.
— Ну а разведка ваша куда смотрит? Или, — говорю, — она тут вообще отсутствует как диагноз?
— Да был один попик, — отвечает Рязань. — То есть чего был, он и сейчас есть… где-то. Затаился, крыса церковная. Выпить не дурак, да девок дворовых за зады щипать, а насчет дела… какие-то сведенья он выдавал, а откуда брал, леший знает. Мне одна… бойкая… рассказывала, что у него в часовне шар хрустальный есть, в который видно, чего на той стороне творится. Еще слух ходил, что он с птицами общаться умеет, хотя по этой части больше друиды мастера. Есть тут такие… лесники-агрономы.
Коля это так спокойно говорит, с ехидцей, а меня злость начала разбирать.
— С чертями он зелеными общался, — говорю. — А смотрел небось в бутылочные донца. Знаешь, сколько там полезной информации высмотреть можно? А уж зеленые черти — это и вовсе источник воистину неоценимый. Таких новостей порасскажут — свеженьких, прямиком из преисподней.
— Да говорил я управляющему нашему, — мигает Коля, — графу Эльварду, я его Эдиком зову, что гнать надо этого алкаша в три шеи, пока до беды не довел, а на его место из столицы толкового мага вытребовать. И чтобы исцелял заодно. А то стыдно сказать — во всем замке из медпресонала коновал дядя Фотт. Никто, понятно, к нему и не обращается, дураков нет, все, случись что, на болото топают, к бабке Пиго — тоже та еще старушка, Баба-яга чистой воды. Во, — оживляется Рязань, — самогонку-то бабка тоже гонит, уж не ведаю с кого. Пойло на вид отвратное, на запах и вкус тоже, но коли сумеешь заглотнуть не проблевав — забирает, доложу тебе, не хуже наркомовских.
— Ты, я погляжу, — говорю, — неплохо тут устроился. Вжился, можно сказать.
— А то, — опять Коля мне подмигивает. — Вы, разведка, канешно, аристократия, но и мы, пушкари тоже кой-чего… о, а вон и второй наш канонир идет.
