Так что здесь мне ничего не пришлось придумывать: объявил о реорганизации ордена защитников веры, что вызвало вежливое недоумение у большинства публики и только у некоторых морщинку на лбу. Объявил о полученных привилегиях, куда же без них, но так как этих самых привилегий оказалось на удивление мало, то никто ничего не сказал, окромя тех, кто до этого оказался с морщинкой. Когда же сказал, что будет создана специальная служба, для регулирования отношений церкви и государства, эти самые озабоченные, стали протискиваться к святым отцам, наплевав на мое величество, не закончившее говорить.
— Понаблюдай, за этими, тихонько шепнул я Ширу, с невозмутимым видом стоявшему около меня. Тот согласно наклонил голову.
Нет ну если они такие умные, то пусть и поработают на благо государства, идиоты сами наползут.
Теперь осталось самое приятное:
— В этой жизни… — я помолчал, — …есть вещи, ценность которых не может быть измерена ничем. Я не буду говорить про дружбу, — народ постепенно затихал, внимая словам своего монарха, — я не буду говорить про любовь, это все важно. Но есть еще одно качество, которое на мой взгляд перевешивает эти два, поскольку может включать их в себя, — а может и не включать, усмехнулся я про себя. Плевать, сейчас делаем акцент, до умных дойдет, а остальным растолкуют.
— Я говорю про преданность!
Так, опять внимание на лицах, ну что поработаем большевистским агитатором:
— Многие скажут, что они всецело преданны мне и я с этим даже соглашусь. Но есть люди, которые готовы отдать за своего короля не только жизнь…
Я повернулся в сторону Ханта.
— … но и честь…
Теперь поворот в сторону Мауни. Что мышь? Не нравится? Я только что при всех сказал, что ты бесчестный человек. Вот такая я свинья.
— Я не могу себе представить такую награду, которая была бы достойна моих верноподданных друзей и соратников…
Звучит конечно не очень: друзья, соратники да еще верноподданные — все перемешано. Ну да и пусть, зато Мауни перестал беситься, ну дык — я ж его вровень с собой поставил. Поэтому он и приободрился малость, вон каким орлом посматривает.
А теперь сунем Ханту большущую ложку меду, даже пожалуй уже и не ложку, а бочонок, благо дегтю вроде бы взяться неоткуда, ну не выросла пока оппозиция и даст Бог не сумеет вырасти. Я махнул рукой герольду, то, надувшись от осознания собственной важности (ну еще бы, его устами говорит сам король), начал вещать:
— За беспримерную верность королевской фамилии…
По мере перечисления ништяков, сваливающихся, на вчера еще особо не известного бастарда известной фамилии, гул в зале нарастал. Я думаю, что сейчас многие семьи, побрезговавшие в свое время, а вернее не посчитавшие нужным, отправить своего отпрыска в компанию полоумному старшему сыну короля, сейчас пожалели об этом. Чем больше он перечислял, тем больше я поглядывал на совершенно невозмутимого Ханта. Наконец герольд выдохся и я, вместе со всеми, стал ожидать совершенно заслуженных слов благодарности.
Молчание немного затянулось, по крайней мере недоуменные шепотки в зале становились все отчетливей и наконец Хант поднял в голову и посмотрел мне в глаза. Я даже поежился, решимость, светившаяся в них, всегда оборачивалась крупными неприятностями для моих врагов.
— Как бы и для меня не обернулась неприятностями, — подумал я, так оно и оказалось.
Дело в том, что в отличии от него, семья, то есть его отец и сводный брат, поддерживали моего брата. Пока они были живы, правда ненадолго, подлое предательство моего тестя отвлекло меня от союзников брата.
Видите, как я заговорил, даже в кавычки эти слова не взял. Говори самую нелепую ложь очень серьезно и сам поверь в нее, замени ею правду, и тогда в нее поверят все остальные. Вот такая поучительная мысль для лжецов и подлецов.
Так вот, получилось, что для меня важнее казнить своих бывших сторонников, внезапно оказавшихся предателями, а не явных врагов. Блин, надо было их за компанию казнить по быстрому, но нет, шоу захотелось. Земель и титулов я их всех лишил, но пока большинство было живы. Правда я не претендовал на захваченных моими людьми, просто неокторым рекомендовали поделиться добычей с королем, который щедро компенсирует им их траты и потерянный выкуп, а Ханты были одними из самых вредных.
Вот мой Хант и выдал:
— Я благодарен моему сюзерену за все те милости, которыми он меня осыпал и хотел бы попросить еще об одной…
Первая мысль — вот пригрел змею на своей груди.
В зале стало тихо, казалось пробеги таракан и топот его лапок услышат все.
— Даже если это будет стоит моей милости? — закинул я пробный шар.
Сказал и сам понял, что погорячился. Если он скажет: Да, то мне ничего не останется, как выполнить обещанное, но удалить его от двора, а это единственный безгранично преданный мне человек. Ну мне так хочется думать. К счастью он оказался поумнее и не стал идти на явную конфронтацию.
— Я прошу Ваше Величество жизни, для моих родителей и брата, — сказал он мне упрямо наклонив голову, — надеясь, что ни в малой степени ни умалю ни Вашего великодушия, ни Вашей щедрости.
А вот фраза явно не его, скорей бы на Мауни погрешил. Да и точно не его, вон как скуксился, а Мауни меж тем благосклонно кивает, будто предвидел такой оборот разговора. Это малость огорчило — надо же, как я предсказуем, но ничего, посмотрим на тебя опосля. Тем временем я внимательно смотрел на макушку с залысинкой и прикидывал:
Ведь ничего не сделаешь, даже людей после не подошлёшь, чтобы они разобрались с неугодными — моментально из преданного слуги получу преданного врага. Так что как не крути, а придётся миловать. Причём так, чтобы запомнилось. Я улыбнулся на публику, в душе кляня этого раздолбая, который головы своих родных, фактически в свое время предавших его, ценит дороже хорошего отношения и монаршей милости и приказал:
— Приведите осужденных, — тоже слово из моего мира, понравившееся Ширу.
Двор потихоньку бурлил, больше похожий на толпу игроков, делающих ставки у букмекеров. Кажется, что ни один побился об заклад, что я казню его со всем семейством. Тем временем притащили этих двоих, благо казематы находились прямо под площадью, что несколько символично — заключенные попирались ногами быдла, которое и а людей не считали. Сейчас все трое, отец и два брата, стояли на коленях передо мной, грязные, вонючие, но не сломленные. Гул в зале стал громче, когда я поднялся и огласил свою волю:
— Моё величество постановило (ох как всех коробило в первое время это постановило. А я никак отвыкнуть не могу.) помиловать семейство Ханта, и оставить ему все владения.
