Сердце… У него нет сердца! Бесчувственный насмешник… Она отказалась от Йена, взяв кольцо у старшего брата. Она заставляла Волорана чувствовать. Волноваться за брата, радоваться за него, переживать. Она поднимала на поверхность через толщу отчуждения те немногие эмоции, что умел испытывать дэйн. И поэтому вынуждала его чувствовать все то, чего он не хотел, не доложен был чувствовать.
Никто никогда не нуждался в Мили. Люди? Они призывали Повитуху, но, едва она выполняла свой долг, ей указывали на дверь. Йен? Нет. Он мог быть рядом, но все же находился где–то далеко. Всегда далеко. Дэйн? Смешно.
Однако никогда, никогда прежде магесса не ощущала себя причастной к чему–то, к кому–то… И пускай, ее жалкая жизнь нужна была лишь для того, чтобы равнодушный палач не терял связи с тем человеческим, что в нем еще оставалось, пускай!
"По твоей вине я испытываю все то, что мне совершенно не нужно".
Горечь его слов породила в Повитухе острое желание жить. Жить! Ради того…
Глаза распахнулись сами собой, изо рта вырвалось облачко пара. Магия в ней бесновалась и рвалась прочь, разъяренная от того, что ее обманули. Грехобор, все еще стоявший перед девушкой на коленях, пошатнулся и оторвал ледяную ладонь от заиндевевшей одежды. Милиана поморщилась. Больно. Болела рана, к горлу подкатывала тошнота, темный дар бился и ревел в груди. А еще холодно. Ей было холодно. Зубы стучали.
Борясь с дурнотой, несчастная отвернулась… и уткнулась носом в грудь дэйна.
— Ты закончил? — спросил Волоран брата.
Тот сел на мостовую, наблюдая, как палач прижимает к себе магессу, усмиряя ее разбушевавшуюся силу. Девушка повернула голову, встретилась взглядом с Йеном, и в глазах застыла немая мольба.
— Да, — прошептал Грехобор, отвечая на оба вопроса сразу.
Повитуха прикусила губу, испытывая почти нечеловеческое счастье. Она жива. И Грехобор сказал "да". Остальное не имеет значения.
Никогда не разговаривайте с незнакомцами
Василиса присела на скамью и перевела дыхание. Харчевня сегодня, ну просто ломилась от посетителей. Это был какой–то тихий ужас. Складывалось впечатление, будто в этот день посетить "Кабаний пятак" вознамерилась вся Аринтма. Мало того, вся Аринтма при этом решила заказать себе трапезу не менее чем из трех блюд.
Не сказать, что Василиса этому досадовала, но закрутилась она буквально в штопор. И, хотя Багой, стеная, ругаясь, бурча, бухтя и жалуясь, притащил на кухню парнишку лет тринадцати для помощи, все равно к концу дня стряпуха валилась с ног. Она устала, забегалась, взмокла, да к тому же третьи сутки жила, как незамужняя. Грехобор все не возвращался. Это расстраивало девушку, которая скучала по своему избраннику и переживала о том, как бы тот со своим неизменным "везением" не вляпался в какую–нибудь неприятность, до которых был великий мастер.
А началось все с того, что два дня назад, в комнате кухарки возник прозрачный, но очень обеспокоенный Глен и сбивчиво поведал о трагедии, случившейся на окраине города. Василиса, которая по жизни снималась с ручника очень неторопливо, даже не занервничала. Она растерянно проводила Грехобора, а тот совершенно обыденно, словно имел многолетний опыт подобных прощаний, чмокнул ее в щеку, сказав: "Я скоро вернусь…"
Не–е–ет. Васька не переживала. Она проводила благоверного и отправилась на кухню. К тому же буквально через час там вновь материализовался Глен. Пряча взгляд и путаясь в словах, дух с горем пополам объяснил девушке, что–де Повитуха была при смерти, Грехобор ее спас, и сейчас они в каком–то Цетире что–то решают.
Все просто и понятно, настораживало только одно — призрак при разговоре упорно смотрел или под ноги, как нашкодивший двоечник или в потолок, как набедокуривший дошкольник, а еще он безостановочно извинялся, из–за чего обретал сходство с жалким холуем. В общем, все это только взвинтило Ваське нервы.
Да и разговор по душам с колдуном ничего хорошего не принес. Припертый к стенке, Глен признался, что во сне не единожды вселялся в тело Василисы без ее на то разрешения. Представив, как какой–то сомнительный мужик, расхаживает, облачившись в ее роскошные формы, Лиска обозлилась. Однако призрак, почуяв, что своим признанием ничего хорошего не добьется, вытащил припасенный в рукаве козырь и поведал стряпухе о том, какой печальной участи помог ей избежать в заброшенной лесной землянке.
— Если бы я тебя не оттолкнул, ты бы приняла силу Шильды и стала колдуньей. Считай — умерла, — говорил он, пятясь от разъяренной собеседницы. — Колдуны все забывают, стоит проклятому дару войти в них. А сила, живущая в них, стремится уничтожить все то, что когда–то делало человека человеком.
— Подожди, но…
— Нет уж, это ты подожди, — Глен нахмурился, и скрестил руки на груди. — Ты вот гневаешься, что я твое тело занимал. Так если бы не занимал — не спас бы Зарию.
Василиса помолчала, а потом кивнула, признавая правоту колдуна. И, не в силах скрыть любопытство, спросила:
— А почему колдуны все забывают?
— Из–за дара, — хмуро ответил мужчина. — Чем сильнее маг, тем страшнее и яростнее его дар. Человек не то что воспротивиться, вздохнуть не сможет без боли, особенно если сила в него без согласия перешла.
— А ты соглашался?
— Нет. Но мне повезло. Я сиротой был. Один. Никого убивать не пришлось. А вот другим…
В этот момент на кухню зашла Зария. И Глен тот час резко отвернулся и исчез. Чернушка так и застыла, увидев колдуна, а потом поджала губы и снова вышла в зал. Молча. И молчала после этого все оставшиеся дни.
Может быть, именно потому, что призрак и наследница лантей вели себя тоскливо и молчаливо, а может потому, что сама Лиска, наконец–то, снялась с ручника, к вечеру ее начало потряхивать от нехорошего предчувствия.
Ночь она провела, ворочаясь с боку на бок, утро, громыхая кастрюлями и сердясь на весь свет, день прошел в предвкушении того, как самая огромная сковорода вступит в контакт с головой Йена, едва тот вернется, вечер был посвящен тоске, ночь — тревоге, а нынешнее утро, прямо скажем, откровенной панике. Одним словом, наплыв посетителей помогал стряпухе справиться если не с одиночеством, то уж с тоской и желанием наделать глупостей — точно.
Таким образом, к обеду второго дня Василиса была готова сделать все, что угодно, но хоть как–то, развеять похоронную атмосферу, воцарившуюся в душе и на вверенной ей кухне. Хотелось поговорить с Зарией, но та столь упрямо, столь агрессивно молчала, отгородившись от всего мира невидимой стеной отчуждения, что Василиса поняла — ей эту стену не пробить.
