Все это время возница нет–нет, а поглядывал на спутницу и покачивал головой. Он не был согласен с решением Зарии, но, тем не менее, все же вез ее туда, куда она так просила. Старик не собирался больше вмешиваться — каждый сам решает, как жить и уж коли дуреха вознамерилась порвать со всем миром разом, он переубеждать ее больше не хотел. Иногда, чтобы поумнеть, человеку необходимо совершить ошибку.
— Где мы? — тихий голос, еще хриплый от сна, отвлек Сукрама от безрадостных мыслей.
— Да вот уж третий западный перекресток миновали. К вечеру будем на заставе, но там уж сама пойдешь, девка. Лантеи мужчин не привечают, так что мне туда путь заказан.
— Спасибо… — тихо промолвила Зария, а потом, приглаживая растрепавшуюся косу, сказала: — Прости меня, дедушка…
— Глупая ты. Как есть глупая, — не оборачиваясь, проворчал возница. — Сидела у бога за пазухой, так нет, вздумала характер показать. Вот верно говорят — бабе ума отмерили, чуть больше курячьего. Чего тебе там нужно, у этих лантей? Поклоны класть денно и нощно? Молитвы возносить? Иль судьбу искать?
— А хоть бы и судьбу, — чернушка вытянула из косы последнюю, запутавшуюся в ней соломинку и задумчиво посмотрела старику в спину.
— Ты во мне дыру не прожигай, — хмыкнул он, почувствовав ее угрюмый взгляд. — Лучше рядом, вон, садись, развлеки старика, чай всю ночь слушал, как ты сопишь.
И он придержал свою сивку, дожидаясь, пока девушка переберется поближе, после чего продолжил:
— Судьба сама к тебе придет. От нее не убежать, девка. И не спрятаться. Но бывает, чем настырнее ищешь, тем труднее найти. Тут просто перетерпеть надо. А так… чего тебе в святилище томиться? Выйди замуж лучше, ребятенков нарожай…
— Кому? Кто меня, такую, возьмет замуж? Кому от меня детей захочется? — девушка сердито расправила подол старенького платья и вдруг с тоской подумала о том, что красивый наряд небесно–голубого цвета, который подарила ей Василиса, так и остался в харчевне Багоя. Впрочем, зачем ей теперь наряды? Они ей и прежде были не нужны, а теперь и подавно.
Дед неодобрительно покосился на девушку и переспросил:
— Какую "такую"?
— Костлявую, недужную, колченогую, — Зария поджала губы и припечатала: — Страхолюдину.
— О, говорю ж — глупая, — Сукрам покачал головой. — Ты ж сама из себя страхолюдину сделала, а теперь сидишь и жалуешься. Чего глаза выпучила? Мать–то не учила тебя что ли?
— Чему? — девушка даже выпрямилась. — Чему не учила?
Старик внимательно посмотрел на собеседницу. Неужто не знает? Да как же?
— Раз ты из рода лантей, должна бы знать, — сказал, наконец, хозяин старой повозки. — У вас уродство от сердца идет. Лантеи ведь богине любви служат, а она хоть и щедрая, но каверзная. Потому, пока вы счастливы, пока сердце горит — вы все красавицы. И люди, вас видя, добрее становятся, и радость в жизни только прибывает у всех. А уж коли лантея предается горечи, лелеет боль или обиду в сердце — тут ей и болезни, и несчастья, и всякая другая пакость. Запомни, девка: чем сильнее обида, тем злей болезнь.
— Но ведь…
— Что? Лантеи, так уж среди них повелось, только и могли, что жаловаться, грустить, да предаваться недовольству на всех и вся. Вот и не стало их почти.
— Да как же не жаловаться! — воскликнула потрясенная девушка. — Если боги лишили нас сыновей!
Изумленный дед аж поводья выронил от этого внезапного и яростного крика, столь пронзительно и надрывно прозвучавшего в утренней тишине.
— Чего орешь, окаянная? — подбирая вожжи, пробурчал дед. — Набралась глупостей не пойми откуда и орет. Никто ничего вас не лишал. Сами себе жизнь испоганили, а боги виноваты. Других забот у них нет как будто.
— Да что ты…
— То. — Веско припечатал старик. — Я тут не просто так языком мелю. Сукрам пожил — Сукрам знает. Побольше твоего, между прочим. Кровь лантей сильная, вот и рождаются у вас девчонки, чтобы наследие не прервалось. Только лишь если кровь мужа сильней окажется — мальчик родится. И боги тут ни при чем. Они вам детей не раздают, как пряники на ярмарке. Они помогают, но сами за вас делать ничего не станут, уж не обессудь. А то, что лантеи почему–то мужиков себе выбирали послабее, да попослушнее — только ваша вина. Видать, прабабки твои побаивались мужниной власти, не хотели под чужую волю идти, чай, дочери богини, куда там. Не пристало им похлебки варить, да мужика обстирывать. Возомнили о себе невесть чего. Вот и получили. Любовь, девка, штука тонкая. Тот, кто любит, тот не берет, а отдает. Без меры, без счету, ничего взамен не требуя. А вам только дай, дай, дай, да побольше. Вот и посмеялась над вами богиня. Коли вы поклонения ищете, а сами любить слишком гордые — получите.
— Но… тогда… ведь…
— Все не так, как тебе говорили, да, дочка?
Зария потрясенно кивнула.
— Я, девка, жизнью ученый. Где только ни бывал, чего только не видывал, с кем только не беседовал, — дед важно пригладил плешивую бороденку и приосанился. — Когда слушать умеешь — много чего откроется. Так что ты не думай, будто я тут стариковскими бреднями тебя потчую. Поразмысли над сказанным, да в омут головой не бросайся. Подумай сперва. Сходи в свое святилище, только клятвы зря давать не торопись. Посмотри, как живут те, к кому ты так стремишься, и реши, нужно ли тебе их житье–бытье.
Сукрам помолчал, и вдруг лукаво спросил:
— Неужто в сердце никто не запал тебе, что так легко из мира решила уйти? Красивая ж ты девка. Отъешься, хромать перестанешь — женихи к Чаше за кольцами в очередь выстроятся.
Зария грустно улыбнулась, вздохнула и как–то совершенно незаметно для себя, начала рассказывать попутчику свою короткую, но полную горечи жизнь. Рассказала про мать, про отца, про мужа, про свекровь, про Василису… Ни с кем она еще не говорила так долго, никому не изливала душу. Она не жаловалась, просто перечисляла свои злоключения, и на душе становилось легче. Прав был дед Сукрам — тем, кто умеет слушать, открывается многое. Вот и узнал возничий все о Зарии, а заодно — многое о тех, кто ее окружал.
— Как звать–то его, сокола твоего сизокрылого? — когда чернушка прервалась, спросил дед.
— Глен, — Зария ссутулилась.
— Глен, значит… — собеседник покачал головой и хмыкнул. — Глен… Ну и что же ты горюешь? Пообещал ведь тебе мужик, что вернется. Так нет, ваша бабская забава — непременно в грусть–тоску впасть, ожидаючи. Иль никак нельзя без терзаний–то?
Девушка поджала губы, а потом, наконец, промолвила:
— Он сказал, что никогда от меня не откажется. И солгал. Ушел и…
— Тю! — присвистнул старик. — Дак он ведь слово тебе же, дурехе, данное сдержал! Да к тому же — ушел и отказался, то, девка, не одно и то же. Ушел — вернется, — рассудительно отметил дед. — Как же ему еще и тебе угодить, и не солгать было? Ты сама его прогнала, а теперь слезы льешь. Вот же ж курячья натура!
