— Вот жеж суки вы, твари, — процедил Шнуров, сплюнув кровью. — Достали-таки.
Он опрокинулся, щурясь на синее чистое небо.
Раздували ноздри лошади, перетаптывались. Тряпицей чистил саблю Оскольский. Целил в лоб убийце из револьвера Тимаков.
Я заметил «Фатр-Рашди», спрыгнул, подобрал ассамейский трофей и приблизился к Шнурову. Чтобы не разлеживался, стукнул носком сапога по каблуку.
— Кончайте уже, — произнес отставной капитан, лениво скосив глаза.
— А последнее слово? — спросил я. — Неужели нечего сказать?
Шнуров усмехнулся, левой рукой стер кровь с подбородка.
— Живучая ты сволочь, — сказал он устало. — Жалко, не шлепнул тебя там, в доме, на «пустых» понадеялся. А потом страшно мне стало. Не выходят. Вроде должны, а не выходят. И тихо. Совсем голову потерял, коня отпустил, решил, что за ним пойдете, а сам пешочком, пешочком в другую сторону… Так бы уже догнал своих, идиот.
Он приподнялся на локте, вглядываясь сквозь частокол лошадиных ног.
— Одного-то я подстрелил, да?
— И почтовых.
— Ну, тут они сами сглупили.
— И зачем? Зачем это все? — спросил я, вздернув жилками его подбородок.
Лицо Шнурова потемнело, черные глаза выпучились, губа приподнялась в оскале.
— А ты не поймешь, — прохрипел он. — Ты же не видишь ничего. Кровь-то собрана! Собрана! Мы вас… как детей. Как клопов.
Я запустил жилки вглубь его тела.
Шнуров закричал. Его сердце сжалось. Судорожно стукнуло. И я проткнул его тонким, ало-белым шилом.
— За Катарину, — шепнул я ему, прижимая к себе кудлатую голову.
— С-су…
Шнуров обмяк. Один глаз у него закатился, а другой распахнулся широко, как бы в удивлении: что, уже все?
Я накрыл их ладонью.
— Что ж, господа, — помолчав, сказал урядник, — так тому и быть.
— Жестоко, уважаю, — сказала Зоэль, поворотив коня.
— Вы куда? — обернулся я.
— Разве мое обещание не выполнено?
— Это не конец.
— Остальное меня не интересует.
— А как же ваши слова там, в поместье?
Зоэль пожала плечами.
— Чего не скажешь, чтобы остаться в живых.
— Что ж… Прощайте, благодати не желаю, — сказал я.
— А мне и не нужно.
— А я обещаний не давал, — остро взглянув на меня, сказал Тимаков.
И вскинул револьвер.
— Нет!
Я промедлил с жилками. Не перехватил кисть. Не отклонил ствол.
Как ни цинично это звучит, но внутренне я считал: да, Диана Зоэль не должна уйти живой, и то, чему она стала свидетелем, ни при каких обстоятельствах не должно выйти из узкого круга сопричастных. Или плен. Или смерть.
Увы, она сама выбрала второе.
И да, я рассчитывал на Тимакова, которого она унизила, превратив в моем доме в послушную ей куклу. Не должен он был простить.
Он и не простил.
Пальцы Георгия нажали на спусковой крючок, грохнул выстрел. Я успел увидеть, как женская фигурка в песочного цвета костюме заваливается в седле набок, а затем что-то колкое, жгучее, вынырнув из порохового облака, неожиданно ткнулось мне в плечо.
Ах, больно!
Меня опрокинуло, вереск оцарапал щеку, я тут же попытался встать и чуть не получил копытом в висок. Белое лошадиное брюхо проплыло надо мной, мелькнул хвост.
Грохот стрельбы ударил по ушам.
Рассерженный шмель зарылся в землю у пальцев. Кто-то упал. В десяти шагах жандарм с пустым лицом передергивал затвор карабина. Трое других дружно палили в заросли вереска. В кого? Ржали мечущиеся лошади.
Урядник крутил головой.
В его глазах стыло непонимание происходящего. Тем не менее, револьвер в его руке содрогался от выстрелов, посылая пули по кривой дуге — в воздух, в воздух, ап! — во всадника, оказавшегося на линии стрельбы.
Губы Сахно шевелились, и мне казалось, он говорит самому себе: «Отставить! Отставить!», но не может остановиться.
Щелк, щелк — револьвер наконец высадил все патроны.
Урядник нашел взглядом меня, раскрыл рот, но тут шея его брызнула кровью, и он тяжело, пачкая коня красным, свалился на землю.
Да что ж такое-то?
Я поднялся. Плечо дернуло болью. Ранен? Похоже, что да. Свинцовая тупая игла засела где-то в мышцах у лопатки. На ладонь правее, и не о чем было бы жалеть.
Передергивающий затвор жандарм дослал патрон в ствол и взял меня на прицел. Лошадь под ним переступила ногами.
— Зачем, дурак?
Выстрел!
Жилками я едва успел качнуть карабин, и пуля ушла левее. Жандарм оскалился.
— Ну ты это… куда ты… стой.
Новая обойма со звоном впечаталась в магазинную коробку.
— Что ты делаешь? — крикнул я.
— Ну так… убиваю.
Жандарм поднял карабин к плечу. На запястье у него заполоскал язычок алой ленты.
Я похолодел. Гуафр! Вот в чем было предупреждение Зоэль! Подстраховалась, обвила отставников, чтобы отомстить в случае своей смерти.
Проспал. Не увидел.
Что теперь? Не убивать же одурманенных. Придушить, снять ленту, еще повоюем вместе. Тимаков бы только…
— Георгий! — позвал я.
Стало вдруг тихо. Пауза томительной тишины не принесла ни голоса, ни вынырнувшей из вереска фигуры. Каркнул ворон на скате складской крыши.
Трое прорежавших кусты отставников повернули лошадей.
— Шлепнули мы твоего дружка-упырька, — с усмешкой сказал один, с розовой лентой, прилепившейся к патронной сумке.
— Попил кровушки, и хватит, — сказал второй, вокруг верхней мундирной пуговицы которого обвивалась еще одна разлохмаченная тряпица.
Третий, несколько часов назад кормивший и меня, и Тимакова кашей, стукнул обмотанным кулаком в ребра свирепо целящемуся в меня жандарму:
— Чего ждешь-то?
— Да верткий кровосос какой-то, — скривился тот.
— Хм…
Крепкие, пожившие мужики вскинули карабины.
Я обнаружил, что стою один против четверых конных. Десять шагов. Меньше, чем у Гиль-Деттара когда-то.
— Верткий, говоришь.
Я зло улыбнулся, накручивая жилки на стволы. Тонкие прицельные нити, подрагивая, тянулись к моей фигуре. Грудь, голова, пах.
— К вашим услугам, господа.
— Какие ж мы тебе господа…
Бух! Бах! Бах! Бух!
Четыре выстрела прозвучали вразнобой. Горячим ветром обдало висок. Две пули просвистели слева, одна справа, последняя вонзилась в землю между ног.
Тяжеловато, однако, работать на таком расстоянии. Не выдохнуться бы раньше времени. Плечо зудит, зараза.
Я покашлял.
— Смотри-ка, — жандарм с лентой на сумке, лысеющий, узколобый, приподнялся в седле и наклонился вперед, разглядывая результат стрельбы, — ан действительно, замечательный кровосос попался.
Он поцокал языком.
Я деланно запрокинул голову. Солнечное тепло букашкой поползло по лицу. Щекотно. Давай, Бастель, соберись.
