— Речка — в ста шагах, — сказал я.
— Не люблю, когда смотрят.
Тимаков гоготнул.
Зоэль зло стукнула костяшками пальцев о столешницу и выскочила наружу. Там уже, накормив, седлали лошадей.
— Ну что же… — урядник, приглаживая волосы, зацепился глазами за книжку, смущенно крякнул и, подобрав, затолкал ее за пазуху. — Я это… Пора?
— Да, давайте с благодатью, — кивнул я.
Тимаков выщелкнул револьверный барабан и крутнул его, проверяя патроны.
Небо на востоке слабо зеленело. Северные рассветы все начинаются с зелени, которая затем, рассыпаясь в стороны и темнея, трансформируется в цвет густой венозной крови.
Еще в темноте мы короткой рысью миновали мост.
Разбитая телегами дорога нырнула в лес. В дымке замелькали сосны — желто-серые стволы, косматые лапы. Зоэль, указав направление, молчала, Тимаков держался в аръергарде. Я жилками щупал воздух.
Оскольский, пустив лошадь в галоп, оторвался от нас и скрылся за поворотом. Приблизился урядник.
— Ловим живьем или как придется?
— Без разницы, — ответил я. — Но сначала надо бы догнать.
— Догоним, — уверенно заявил Сахно.
Через две версты открылась спящая деревенька на холме. Косые заборы, ветхие срубы, тонкие извивы печных труб и крытые дранкой крыши.
В одном из окон мелькнул белый овал лица.
Кровью я уловил еще пятерых в доме напротив, двоих — дальше по дороге, одного — в избе на отшибе. Не густо.
Наш отряд проскочил деревню насквозь, нырнул в низинку и разлетелся по широкому, заросшему вереском полю. Дорога делала крюк, огибая поле по широкой дуге. Мы срезали, правда, чуть не сорвались в обрывистый ручей.
Тем временем посветлело. Солнце обожгло верхушки далекого леса.
Оскольский ждал нас за осинником. Лошадь пританцовывала на взгорке. Впереди громоздились глыбы, оставленные древним ледником. За глыбами на туманном склоне проглядывали домики еще одной деревни.
— Здесь этот ваш спешился, — сказал Оскольский, когда мы подъехали к нему. — Повел коня в поводу. Конь хромает. Возможно, упал с него неудачно. Оступался, видите?
Он рукой показал на участок дороги с размазанной к обочине глиной. У колеи четко проступал отпечаток ладони.
— И сколько до него? — спросил я.
— Нашим ходом сейчас часа четыре. Ночь мы уже отыграли. Он тоже, думаю, сколько-то времени спал.
— Диана?
— Чуть правее, — сказала Зоэль. — И да, уже ближе.
Рот у нее скривился в странной полуулыбке.
Мы двинулись к деревне. Дорога завиляла между глыбами, под копытами захрустела каменная крошка.
Я ощущал в груди пустоту.
Не было ни азарта погони, ни злости, ни кровавого тумана перед глазами. Терст бы обрадовался. Образец офицера-тайника, господа. Цель превыше всего.
Наверное, меня накроет позже.
И лучше бы в такой момент мне остаться одному. Матушка, сестра, Майтус, Катарина, я еще поплачу о вас. Обещаю.
А сейчас — просто не могу. Смерзлось, ледышка там, под ребрами, бьется, стучит по памяти, гонит кровь. И ничего не страшно уже. Пустота.
Крутится в голове, будто мотылек у лампы, беспокойная, горькая мысль: как же так? Куда ведет путь, усеянный мертвецами? Ради чего выдернуты из жизни высокие фамилии, государь-император, Сагадеев, близкие мне люди? Как это вообще получилось? Невозможно поверить. Невозможно.
Все в песок.
Деревня за глыбами, кажется, была покинута. Над изгородями жарко пылали осенней листвой осины. Несколько лодок дохлыми рыбинами лежали на пологом берегу небольшого озерца. При нашем приближении из кустов завыла собака, но не вышла, спряталась.
Солнце горючим камешком прыгнуло в небо. Тени от домов перечеркнули единственную улицу. Часов семь. Часть жандармов, спешившись, пошла по дворам, тревожа развешенные на шестах сети.
Тимаков разминался — не покидая седла, крутил торс и наклонялся к лошадиной шее. Глаза его были темны. Зоэль, отвернувшись, вглядывалась в зыбкую линию холмистого горизонта на западе.
— Повозки были здесь вчера в полдень, — объявился рядом с нами Оскольский, — а убивец почтовых — вечером, печь в крайнем доме теплая еще.
— Совсем рядом, — обронила Зоэль.
— Что с людьми в деревне? — спросил я следопыта.
— А никого нет, давно, с месяц, наверное. Но ни крови, ни разгромов, ни пожара, ничего.
Тоже превращены в «пустокровников»? — подумалось мне.
— Едем!
Пес проводил нас сердитым лаем.
Дорога углубилась в холмы, сбоку замелькала заросшая ивняком пойма, вся в поблескивающих лужицах. Через подлесок мы выскочили на каменистую равнину, лиловую от цветущего вереска. Впереди заблестел жестяной конек верфи.
Я не заметил, как наш отряд с рыси перешел на галоп. Пойма по правую руку сошла на нет, и из-за продольного взгорка потекла, искрясь солнечными бликами, река Северянка, вертлявая, как ящерка.
По курсу обозначились коробочки зданий — мастерская и склад из красного кирпича.
— Вон он! — крикнул кто-то.
— Где? — пристал в стременах урядник.
— Левее, — сказала Зоэль.
— Ах-ха! — крикнул, подстегнув лошадь, Оскольский. — Вижу!
Жандармы растянулись по равнине широким летящим строем. Тимаков, не удержавшись, с залихватским свистом, послал своего коня за ними. Я, Зоэль и урядник отстали.
Маленькая фигурка в двух верстах от нас через вереск бежала к стапелю, к ребрам недостроенной шхуны, похожей на выбросившегося на берег кита, поглоданного людьми и временем. Она спотыкалась и падала, пропадая на мгновение в кустарнике, но поднималась и продолжала свой путь. Ветер гнал навстречу ей вересковые волны.
Мне было ясно, что никуда она не добежит, не успеет.
Жандармы, приближаясь, гикали. Тимаков выстрелил в воздух. Фигурка обернулась, и с руки ее порхнул ответный дымок.
Сверкнула сабельная сталь.
— Зарубят, — обеспокоенно сказал урядник.
— Вам все равно, господин Кольваро? — спросила Зоэль.
— Почти, — сказал я.
Мы пришпорили лошадей.
Шнуров отстреливался. Я слышал рассерженный рев своего «Фатр-Рашди». Бау! Бау-у! Один из жандармов вскинул карабин. Пуля ушла выше фигуры в военном, травяного цвета кафтане. Беглеца охватывали, обжимали крыльями.
Новый выстрел!
Заржал конь, кто-то покатился по лиловому. Лошадиный круп затер Шнурова от моего взгляда. Раздался вскрик.
Мы втиснулись в образованный жандармами круг.
Поздно? И пусть, подумалось мне. Считаю кровь, так даже будет легче.
Шнуров лежал, подмяв вереск и схватившись за окровавленное плечо. В глазах его плавала боль, но разбитые губы растягивались в улыбке. Струйка крови, не останавливаясь, вилась по щетинистому смуглому подбородку.
— Вот жеж суки вы, твари, — процедил Шнуров, сплюнув кровью. — Достали-таки.
