— Э-э... хм-м... — сказал Мэт, — я просто помогал другу.
— Нет уж, позволь тогда я скажу за тебя, — прогремел Стегоман. — Мы идем на колдуна и его пешку Астольфа, добрый Глогорог, и идем одни, без войска. Мы принимаем любую помощь — и без промедления! Обратись к старейшинам и к Совету. Попроси, чтобы меня приняли обратно в общество, и расскажи им о деяниях мага! Затем, если они согласятся исполнить долг по отношению к соплеменнику, попроси, чтобы нам помогли немедля — мне и этому великому человеку, которому я принес присягу на верность!
— Будет исполнено! — Глогорог пошел вверх по широкой спирали. — Я изложу дело перед старейшинами еще до полуночи и попрошу у них помощи. Некоторые — мои должники по ратным делам, некоторые — твои должники по крови.
— Взывай к их чувству долга, — согласился Стегоман. — Взывай к их чести. Всеми способами заполучи и приведи сюда завтра же! Собирается буря, разразиться она может в любую минуту.
Глогорог повернулся и, паря, прокричал:
— Да, мы тоже чувствовали, что какие-то великие силы собираются и закипают вокруг нас. Но не хотели ничего предпринимать: мы не знали, на чьей стороне нам быть, и опасались, что необдуманные действия принудят нас снова сражаться за каждую пядь наших высоких гор!
— Сражайтесь сейчас, пока у вас есть союзники! — крикнул ему Мэт.
Глогорог кивнул с высоты.
— Я протрублю о том повсюду. Если старейшины не снарядят войско, по крайней мере я сам прилечу к вам на помощь и, можете не сомневаться, приведу команду здоровых молодых драконов!
— Благодарность тебе и мое благословение! — проводил его Стегоман.
— И мое тоже! — поддержал его Мэт. Глогорог перелетел через горную вершину и исчез. Стегоман спиралью пошел вниз, вычертил дугу над долиной, потом приземлился рядом с Мэтом и шумно сложил крылья.
— Дело сделано! У меня сердце так и поет! Неужели я снова полечу в родные горы?
— Да, как будто бы у Глогорога было не много возражений против этого. — Мэт поднял забрало, снял латунную рукавицу л вытер пот со лба. — Твой народ, надеюсь, не слишком мешкает, принимая решения?
— А зачем? — спросил дракон. — Действуй, и если увидишь, что промахнулся, действуй снова, чтобы все исправить.
— А рассуждения оставь начальству, да? — Мэт одобрительно кивнул. — Но, кажется, ты сам дал маху, расхваливая мои достоинства.
Дракон смерил его горящими глазами.
— Ничего подобного, — сказал он. — Когда ты это поймешь?
Мэт не знал: у него разыгралось воображение или Алисанда на самом деле весь день избегает его? Чтобы выяснить это, он за обедом сел рядом с ней.
Она подобралась и отодвинулась, насколько это было возможно.
— Добрый вечер, лорд Мэтью.
Добрый вечер? Они целый день ехали одной компанией! Вонзаясь в жесткий бок куропатки, он процедил.
— Добрый вечер, ваше высочество.
Прекрасное начало. Куда оно приведет?
— Простите мне мое невежество, но это — плато Греллига?
Прежде чем ответить, она помолчала. Потом невольно указала подбородком на две вершины с западной стороны гор.
— Нет, оно там, высокогорное плато.
— Вот за теми горами, да? — Мэт поднял брови, вглядываясь вдаль. — А почему вы выбрали его как место для сходки?
— Вероятно, оно будет сценой финального сражения, — отвечала Алисанда. — Малинго наверняка знает, зачем мы здесь, и знает, что если мы разбудим Кольмейна, он должен сокрушить нас прежде, чем мы начнем обратный путь в Бордестанг. Ибо с каждой пройденной милей мы будем становиться богаче на сотню человек.
Мэт сидел, переваривая не столько обед, сколько ее слова. Значит, как только гигант снова обретет плоть, наступят Содом и Гоморра.
— Так скоро, да? Надеюсь, мы успеем подготовиться.
— Аббатиса и ее войско едут за нами. — Лицо Алисанды стало каменным. — И аббат монкерианцев едет со своими людьми.
— А не стоит ли нам немного подождать, пока они соединятся с нами? — спросил Мэт. Принцесса покачала головой.
— Малинго попытается разгромить нас, пока мы еще не разбудили Кольмейна.
Но Мэт тут же подумал и о другой опасности.
— Ваше высочество...
Она была сама сталь:
— Да?
— В этой последней битве нас может подвести внутренняя слабость...
— Не может. — Она сказала это резко, будто захлопнула тяжелые двери.
Но Мэт все же уловил тень сомнения. Той безусловной уверенности, с какой она говорила о государственных делах, тут не было.
Значит, дело было личного порядка.
— Вы помните, что говорила матушка настоятельница? — напомнил ей Мэт.
Алисанда вздернула подбородок.
— Я помню ее предупреждение, лорд Мэтью, и помню, что мне надо было выбрать одно из двух.
Ей? Неужели она в самом деле думала, что вправе принять одностороннее решение?
— Да, одно из двух, — осторожно согласился Мэт. — Признаться во всем или все кончить.
— Я выбрала второе, — отрезала Алисанда. — Уничтожь все чувства, которые ты питаешь ко мне, лорд Мэтью, — так же как сделала я по отношению к тебе.
— Что? Неужели вы вытравили все чувства ко мне?
— Целиком и полностью.
— Волевым усилием, да? Просто вытравили все и теперь цените меня только за мои боевые качества, верно?
— Верно. — Она, казалось, ушла в свою раковину, как улитка.
— У нас есть для этого название — там, откуда я пришел.
— Не хочу этого слышать.
— Подавление, — сказал Мэт. — Это не дело, ваше высочество, и это очень опасно. Подавленные чувства норовят вырваться наружу, когда вы их меньше всего ждете, и чаще всего в самый неподходящий момент.
— Они не подавлены, — сказала Алисанда, — их просто нет.
— Интересная теория. — Мэт отбросил обглоданную косточку и встал. — Но я бы не хотел идти в бой, вооружась только теорией. Вы — солнечное сплетение нашего воинства, принцесса. И если в вас есть слабость, она будет и во всех нас.
— Но во мне нет слабости. — Она посмотрела ему в глаза.
— Да? Если бы речь шла не о вашем высочестве, это было бы чисто личным делом. Но смотрите, как бы вас не подкачала ваша непогрешимость.
И он повернул в ночь, спокойно пройдя мимо удивленного сэра Ги.
Он был жесток с принцессой, думал Мэт час спустя, когда все уже улеглись спать и он один бодрствовал, глядя на всполохи костра. Когда он научится держать в узде свой язык — и свой нрав! Если Алисанда когда-нибудь даже смутно допускала возможность какого-либо чувства к нему, то теперь это исключено. Он говорил с ней в запале, он был уязвлен, а сейчас, в темноте и уединении, разбираясь в себе, он должен был допустить, что его чувство к ней было гораздо сильнее того, что он себе позволял в жизни. Он позволял себе физический уровень — и то не злоупотреблял ни страстностью, ни частотой, потому что знал инстинктивно, что любая физиология влечет за собой эмоции. Ему известны были люди, которые умели расколоть себя так, чтобы желания тела не касались сердца, но он к их числу не принадлежал.
