— Может, нашатырем попробовать, а?
— У тебя есть нашатырь?
— Нету… А может, водой?
Этот Гобзиков меня забодал. Он бодал меня целый день, с тех самых пор, как я проснулся. От Лары он не отходил. Спрашивал, не умерла ли, не запал ли у нее язык, не повредится ли мозг от длительного сна — а вдруг в нем произойдут необратимые изменения, и потом она никого не узнает…
Он ходил вокруг Лары кругами и все поглядывал, поглядывал, даже прислушивался. Прямо леопард, подкрадывающийся к спящей лани. Сторожил, чтобы ее не объели мыши, — их стараниями старого доброго Ляжки много тут развелось.
Мне вся его активность несколько действовала на нервы, и в конце концов я даже такую штуку устроил: поставил над Ларой ветку, а к ветке привязал листовку с объявлением награды за голову Перца. Этих листовок вокруг оказалось в изрядности — Ляжка их на каждую сосну приклеил, целый лес. Листовка колыхалась от дыхания Лары, теперь было издали видно, что она жива.
Но Гобзиков не унимался — каждые две минуты подбегал и все равно проверял. Я не выдержал, выдал ему топор и отправил валить деревья. Их требовалось много, поскольку я собирался построить два дома. Для начала. Один, поменьше, для Лары, другой, побольше, — для нас всех. Потому что жить в сарае, выстроенном Ляжкой, было нельзя. И размерами не подходил, и вообще. Строение стояло в низине, и при любой малейшей непогоде его наверняка залило бы. Короче, обитать в нем могли разве что черепахи или еще какие земноводные, и Хорив его спалил.
Поэтому я сразу взялся за дело: каждому, способному держать оружие… то есть орудия, раздал по топору. Топоров вокруг нашлось много. Они лежали аккуратными штабелями, как на складе, честное слово. Топоры и пилы. Я даже подумал, не открыл ли Ляжка по случаю скобяную лавку, но потом подумал по-нормальному и понял, что вряд ли в окрестных местностях есть столько потребителей плотницкого инструментария.
Топорами мои новые компаньоны работать кое-как умели. За исключением, разумеется, самого Ляжки. К топорному делу он был неспособен, но зато тут же выменял у Гобзикова за корзину дикого ревеня его пальто. Гобзиков сразу принялся жевать этот ревень, а зря — после ревеня расстройство желудка случается.
Сосновая опушка стала сокращаться, а беспорядок стал увеличиваться — деревья падали и падали, особенно за Кипчаком — он был прирожденный лесоруб, хотя, кажется, вырос в степи. Но гномы вообще все прирожденные, их хоть сразу к станку ставь, три нормы сделают.
Я работать не стал. Воин не работает, воин упражняется в боевых искусствах и батальной живописи. Правда, живописать тут пока нечего. Даже фотографировать нечего. А что касается боевых искусств… Я швырял топоры в деревья, попадал пятьдесят на пятьдесят — все-таки в таком деле важна практика. К тому же я кидал левой — правая-то болит. Не сильно, но ровно.
Вчера мы летели почти целый день.
Гобзиков сказал, что Лара собиралась обосноваться в Холмистом Краю. Там вроде бы у нее какая-то база — то ли дом, то ли коттедж на сосновой опушке, короче, место, где можно отдохнуть. Туда мы и направились. А куда еще было? Только никто не знал толком, где тот Холмистый Край находится. Лара продолжала спать, Егор вообще тут недавно, как оказалось, а Кипчак имел кое-какие представления, но весьма смутные. Сначала он говорил, что надо лететь направо, затем — что налево, а потом вообще молчал и кусал губу.
Яша нам бы помог, конечно, он гном старый и мудрый… Но Яша остался. Я не удивился, ведь Перец его когда-то спас. А гномы — верные существа. Верные до самого конца.
Короче, мы мотались по небу целый день. Хорив вызывал ветер, и скорость у нас была приличная, иногда даже более чем приличная, угрожающая. Под крыльями проносились пустыни, болота, разноцветные леса, поля, а ничего напоминающего холмы не виделось. Один раз где-то далеко-далеко мелькнула большая вода, возможно, океан. Но к океану мы не пошли.
Под вечер, когда стало темнеть и солнце покраснело, зоркий Кипчак заметил дым. Мы повернули на дым, и скоро показался Холмистый Край. Холмов, во всяком случае, много, я раньше никогда столько не видел. Холм на холме.
Дым поднимался в небо с опушки большой рощи. Я велел Кию и Щеку немножко повисеть, а сам повел Хорива к земле.
Приземлились мы удачно, и я сразу удивился, потому что перед костром сидел Ляжка. Правда, несколько видоизмененный. Худой, даже рожа худая. И на лице такое выражение… философическое. Видимо, издали меня заметил и подготовил соответствующую гримасу.
— Пендрагон, ты ли? — спросил я.
— Меня так больше не зовут, — скромно ответил Ляжка. — Зови меня просто — Владик. Впрочем… Имя мое — взмах крыльев бабочки…
— Все дуришь, — усмехнулся я, глядя на старого доброго Ляжку.
Он сидел у костра и что-то варил, и все окрестности были осквернены запахом его варева. Кажется, это была уха. Во всяком случае, что-то рыбное. Но не великий суп буайбес. К сожалению.
Ляжка не испугался и даже не удивился. Видимо, он уже встречал в своей жизни горынов.
— Ты что тут сидишь? — поинтересовался я.
— Сижу себе, никого не трогаю. Лара велела построить дом, и я построил. Подготовил, так сказать, плацдарм.
Ляжка указал ложкой на невысокое сараеобразное строение. Даже скорее на шалашеобразное строение, сплетенную из прутьев хижину. Такую мог бы построить гигантский бобер, или какой-нибудь там гигантский опоссум, или, возможно, хрестоматийный вомбат, гроза всего живого.
— Вот это плацдарм? — ухмыльнулся я.
— Плацдарм. А что? Все, как Лара хотела, — жилище, ручей, поляна, сосновая роща. Нашел с трудом, между прочим. Курортное место. Лара сказала — я сделал. Где она, кстати?
— Скоро будет.
— А Пашка? В смысле, Персиваль Беспощадный?
Про Перца Ляжка спросил так, как спрашивают об особо опасных. С пугливым уважением. Но и с каким-то интересом.
— Безжалостный, — поправил я. — Он Безжалостный.
— Что он просил передать? — Ляжка поддел ложкой варево, попробовал. — Он прибудет?
— Он пока занят, — качнул я головой. — У него другие дела. Много дел… конфиденциальных…
— Дела — это хорошо, — с каким-то удовлетворением закивал Ляжка, — дела человека возвышают.
— Да-да, Перец не сможет прибыть. А передать он тебе велел…
— Что? — перебил Ляжка, и я услышал в его голосе давно знакомую жадность.
— Ну как что? — Я рассматривал полянку. — Просил передать, чтобы ты молился.
— Кому?
— Не знаю, кому ты там молишься. — Полянка мне нравилась, единственный минус — открытая слишком. — Мамоне или еще кому. Меркурию, может…
