Шанс на отсрочку.
– Дело в вас обоих, – продолжал Шаньфэн. – В тебе и в том ребенке, которого создала Офелия. Мальчике, о котором последние четыре года твердили наши дети, когда возвращались из Шоломанчи. Мальчике, который спасал других, невзирая на происхождение и ранги, и не брал за это платы. Офелия получила не героя, которого хотела, а героя, которого заслуживала.
Внезапная вспышка в дальнем конце пещеры заставила меня обернуться – открылся невероятно шикарный портал. Из него вышла Офелия и ступила на большой помост в центре лагеря; все ее жесты были исполнены безмятежности. Остальные лидеры западных анклавов дружно двинулись к ней, приветственно улыбаясь и готовясь составить свиту королевы. Первым был Мартел, с неизменно добродушным выражением лица. Офелия повернулась, кого-то поманила – и через портал прошел Орион.
На нем была одежда, вероятно, взятая из той игрушечной комнаты, которую устроили сыну Офелия и Балтазар, только по возрасту – дорогие отглаженные брюки, кожаные ботинки, накрахмаленная рубашка. Из общего стиля выбивались лишь браслеты на обеих руках – видимо, Офелия решила, что к хранилищу маны нужно провести трубки побольше. Точнее сказать, выбивался весь Орион – двигался он скованно и напряженно, сунув руки глубоко в карманы.
Все Господа анклавов, до единого, разглядывали его абсолютно так же, как ребята в Шоломанче – в библиотеке, в столовой, в классах, – надеясь заманить великого героя за свой стол. И он обращал на окружающих не больше внимания, чем в школе. Даже меньше. Лидеры анклавов говорили ему что-то – я видела, как у них двигаются губы, пока Офелия пыталась представить сына присутствующим, – однако Орион не снизошел даже до показной вежливости. Он повернулся спиной ко всем и направился к краю помоста.
С каждым мгновением я видела его все отчетливее – противники приближались. Прибытие Офелии стало сигналом для ее лагеря. Руфь встала со своего складного стула, обратила ладони к земле и с неподдельным усилием сосредоточилась. Она сжимала пещеру, подтягивая нас всех ближе для битвы, которая вот-вот должна была начаться. Нью-Йорк не сомневался в победе – у них было неотразимое оружие.
– Мы знали, что ты должна существовать, – сказал Шаньфэн, стоя рядом со мной. – Что-то должно было уравновесить страшное колдовство Офелии.
– То есть убить Ориона? – спросила я, в гневе поворачиваясь к нему; все-таки у меня не хватило терпения дождаться, когда он сам это скажет. – Убить человека, который спас ваших детей – всех, кто вырвался из Шоломанчи…
– Он уже мертв, – произнес Шаньфэн твердо и негромко; ни грамма злости не было в этих словах, но я как будто получила кулаком по лицу.
И замерла. Ребра превратились в клетку, мешающую дышать. Воздуха в пещере – в целом мире – не хватало.
– Мне было шесть лет, когда чреворот разорил мой дом, – продолжал Шаньфэн; он плакал, и на лице у него было выражение ужасного, нестерпимого сочувствия – оружия, которое он нашел и мог с успехом использовать. – Отец нес меня на руках. Мать бежала впереди, держа за руки сестер. Чреворот выскочил в коридоре между нами. Отец повернулся и побежал в другую сторону. Через его плечо я видел, как чудовище напало на маму и сестер. Эль, я отдал бы все, что имел, я позволил бы шанхайскому анклаву свалиться в пустоту, если бы только мог их воскресить. Но тем, кого сожрали, нельзя вернуть жизнь. Им можно только подарить смерть.
Мне хотелось от души врезать Шаньфэну. Потому что он сказал правду. Орион был героем, которого Офелия не желала, героем, который наконец понял, какой ценой его создали, – и отказался играть предназначенную ему роль. Он не согласился кормить чреворота, чтобы поддерживать в себе жизнь. «Мне нельзя помочь», – сказал он. Только если Офелия сама исправит то, что сделала.
А она этого не могла. Та часть души Ориона, которая любила меня, и хотела совершать подвиги, и просила о помощи, была неотделима от остального. От тех частей, которые скормили чревороту в самом начале, от частей, которые чреворот удерживал в пустоте. Как в загадке про яйцо и курицу – что было раньше… и правильный ответ был «не важно», потому что в конце концов погибло все.
Офелия заговорила с Орионом – на лбу у нее пролегла морщинка, намекая на легкую тревогу. Я представила себе разговор, который у них состоялся, когда он вернулся домой. В конце концов, в письме Офелия выразилась со всей прямотой. Она доверяла сыну. Она в нем не сомневалась. Она знала, что он хорошо распорядится силой – той силой, ради которой она пошла на такие жертвы. Офелия и со мной была честна. Она хотела именно того, о чем говорила, – чтобы волшебники перестали плутовать, чтобы новые анклавы, которые стоили слишком дорого, больше не строились, а те, что уже стояли, начали делиться.
Такая прекрасная цель – но Офелия воспользовалась ею, чтобы оправдать худшие средства. Когда Орион вернулся домой и попросил помочь ему, Офелия наверняка очень ласково, но твердо объяснила, что сделать это она не может, а затем, вероятно, сказала сыну, что не стоит беспокоиться – надо думать о высшем благе. Можно подумать, этот дебил хоть раз в жизни позаботился о чем-то, кроме чужого блага – например, очередного подростка, которого нужно было немедленно спасти от очередного злыдня.
Думаю, он не стал долго спорить с матерью. Зачем? Офелия не обладала нужной информацией. Она не стояла в брюхе чреворота, не чувствовала, как он пытается до нее добраться и отнять все. Чреворота нельзя использовать. И нельзя накормить досыта. Он никогда не наедается. Каждый раз кормя его, ты лишь разжигаешь голод. Офелия этого не знала. Но знала я, и Шаньфэн, и Орион. Поэтому, когда она попросила сына прийти и поддержать ее в великом замысле – уничтожить половину анклавов, а остальные запугать и покорить, – он пришел. Но явился он не для того, чтобы помочь матери. Пока Офелия разговаривала с ним, Орион разглядывал стремительно сокращающуюся пещеру.
Он искал меня.
И нашел.
И самым страшным было то, что он понурился. Наши глаза встретились, и на одно ослепительно-яркое мгновение… нет, в его лице не было ни тоски, ни любви – для этого нужно питать хоть какую-то надежду. Орион смотрел на меня, и только на меня, и в его лице я видела облегчение. Облегчение и доверие – вот урод, он доверял мне… а потом он расслабился, как если бы сбросил ужасное бремя, которое нес. Только избавился он не просто от бремени, а от себя самого. От надежды, которые дала ему моя мама в крошечной хижине
