Может быть, в первую очередь членов анклавов, которые подобрались так близко к воротам, что уже видели открывающуюся перед ними прекрасную раззолоченную жизнь. Она всосала всю их жажду жизни и влила ее в пустоту через своего невинного ребенка, уничтожив его, а затем возродив – в качестве оболочки для чреворота, которого сотворила.
И даже если Орион уже никогда не стал бы прежним, Офелия не отказалась бы от своего идеального оружия. Она скормила бы чревороту половину волшебников в этой пещере, а потом держала бы его на поводке, пока он не понадобится вновь; тогда она сделала бы портал и направила чудовище в нужное место. Может быть, Офелии еще долго удавалось бы управлять чреворотом. Он ходил бы с ней, зная, что ему предложат обед. Офелия бы быстро выдрессировала его вкусняшками. И проглоченные люди вечно вопили бы внутри – вместе с самой первой жертвой, единственной чистой душой, которую она нашла, чтобы раздавить и отправить в пустоту: душой Ориона. И никто, кроме меня, не мог этому помешать.
Я не торопилась. Я вообще ничего не делала – просто стояла за стенкой купола и смотрела, как он проталкивается. По лицу у меня текли слезы, и вся мана на свете оказалась в моем распоряжении, но этого было недостаточно. Недостаточно, чтобы изменить мир.
Орион уже просунул кончики пальцев, потом закрыл глаза, прислонился к куполу лицом и стал понемногу протискиваться – сначала стенка раздалась и пропустила нос, затем губы, щеки… Как только его лицо оказалось внутри, Орион открыл глаза и посмотрел на меня – Орион посмотрел на меня и сказал: «Эль, пожалуйста». Он не просил о спасении. Он молил о том единственном, что я могла дать. И если бы я ему этого не дала, чудовище пошло бы дальше и пожрало меня и всех, кто стоял за мной. Вероятно, оно бы так и двигалось вперед, бессмертное, алчное, пока в один прекрасный день не сожрало бы всю ману на свете, до капли, и тогда медленно истребило бы само себя.
– Эль, – негромко сказала Аадхья у меня за спиной – голос у нее дрожал и был полон страха и слез, но она приблизилась и положила руку мне на плечо.
Лю тоже стояла рядом, прижимая к себе лютню, и держала Аадхью за другую руку. Она плакала.
Они пришли ко мне – и остались, – хотя все остальные отчаянно искали пути к бегству.
И Хамис тоже стоял рядом – он подался вперед, и на лице у него была та же решимость, что и в школе.
– Давай! – прорычал он. – Убей его и поставь точку, глупая девчонка! Хочешь оставить Ориона вот так? Тогда проще было скормить его Терпению!
Я могла двинуть Хамису в нос; я могла расцеловать его в знак благодарности, потому что во мне вспыхнула одинокая искра гнева и превратила отчаяние в чистый жаркий огонь.
– Нет, – горячо сказала я Хамису и Ориону, Офелии и Шаньфэну. – Нет. Я не оставлю его вот так.
Меня наполняла чистая золотая ясность вроде горящей у моих ног надписи – молитвы, начертанной на дверях Шоломанчи: «Зло, не подступай».
Но зло находилось внутри Шоломанчи с самого начала. Эти двери стояли на другом чревороте – на чудовище, которое отказалось уходить, потому что в мире не было охотничьих угодий лучше, чем школа. Терпение. И оно оставалось здесь. Орион не убил Терпение. Шоломанча еще стояла. Он пожрал Терпение – так же, как оно пожрало Стойкость, так же, как они оба целых сто лет пожирали детей. И все жертвы по-прежнему были там, внутри, они вопили и страдали. Я не могла оставить их вот так. Ни одного не могла оставить.
Я должна убить Ориона Лейка.
Я надела на шею цепочку с массивным шанхайским разделителем, перебросила сумку на грудь и достала сутры. Я открыла их и подняла повыше, позволив книге взмыть в воздух; золотые буквы так и засияли. Затем я потянулась к Лю и Аадхье и крепко сжала руки подруг, ощутив в ответном пожатии любовь и силу.
– Держитесь за меня, – попросила я. – Не отпускайте. Пожалуйста.
Орион уже почти преодолел щит, и я чувствовала ужас Аадхьи и Лю; испуганное биение их сердец отдавалось в руках. Нехорошо было об этом просить, но я все равно попросила:
– Пожалуйста.
– Мы здесь, – шепотом ответила Лю, и Аадхья, дрожа, пообещала: – Мы не уйдем.
Они положили руки мне на плечи, как во время спуска в колодец; немного помедлив, Хамис положил руки на плечи им, и от этого прикосновения у меня по телу словно пробежал электрический разряд.
Орион прорвался сквозь купол. Тот задрожал и обвалился, как тонкое стекло; осколки испарились, не успев коснуться земли. Орион направился ко мне, и я не отступила. Я ухватилась за него и сжала в руках все это – ужасный бурлящий гнев и то, что покоилось на нем, все, что требовало бесконечного топлива. Школу, которую выстроил сэр Альфред Купер Браунинг, чтобы спасти юных членов анклавов, пристройки, которые возвели лондонцы, чтобы увеличить количество мест. Десятки анклавов, чьи чревороты пробирались в Шоломанчу в поисках еды и в свою очередь становились жертвами Терпения и Стойкости. И Ориона. Ребенка, которого Офелия принесла в жертву в попытке остановить растущую волну злыдней… И я сказала ему негромко, мягко и искренне:
– Ты уже мертв.
Это почти не потребовало маны. Я говорила очевидную вещь, сообщала правду погибшим – Ориону, и всем остальным, кто поступил в Шоломанчу и не вернулся, и раздавленным жертвам, заложенным в основании чреворотов, которых пожрало Терпение. Они уже умерли, и это было ужасно, несправедливо, больно, но я сказала правду, и она их освободила, потому что чреворот, который сожрал Ориона – чреворот, который удерживал Ориона, – услышал меня и признал, что да, действительно, он уже мертв.
Не было ни плеска, ни распада гниющей плоти: сверхэффективный чреворот Офелии не нуждался в том, чтобы удерживать массу тел, у него и своя оболочка была неплохая. Но все-таки я почувствовала, как они ушли – словно раздался мощный общий вздох. И вместе с ними ушла мана. Мана, извлеченная из множества людей и до сих пор поддерживавшая анклавы по всему миру, и саму школу, и жизнь одного парня. Вся она вытекла, и тело Ориона содрогнулось у меня в руках, как палуба корабля в шторм, ну или как волна под кораблем. Земля тоже задрожала и закачалась, бронзовые двери Шоломанчи ужасно застонали. На помосте раздались крики и вопли: трещины, которые залатала Руфь, начали расползаться снова, шире прежнего. Сверху сыпались камни; пещера, соединенная с Шоломанчей, сама наполовину сползла в
