— Я все вам покажу, красивая госпожа, — сказала Флора, робко поглядывая на сира Врана.
Сир Вран заговорщически кивнул крестьянской девочке и чуть отошел назад.
Осмелев, Флора взяла корриган за руку своей маленькой загорелой твердой ладошкой и потащила за собой. По дороге она болтала — про кроликов, про яблоки, про цветы, что растут на лугу у самой реки, про урожай, про то, что старшая сестра хочет замуж за подпаска, потому что подпасок-де красивый, и надо соглашаться: сестер пять человек, а приданого нет ни у одной.
Сир Вран шел сзади и смотрел, как мелькают из-под подолов босые ноги обеих собеседниц: корриган, как и малышка, была без обуви. Она терпеть не могла обувь, и по этой примете многие признавали в ней настоящую корриган. А поначалу думали, будто она знатная госпожа, потому что осанка у нее была гордая, а манеры скверные — но не от незнания, как у простолюдинки, а от нежелания, как у самой знатной из самых знатных аристократок.
Яблоня действительно пострадала от непогоды — стояла расщепленная пополам. Ветки хоть и гнулись под тяжестью урожая, и листья были еще зелеными, но при первом же взгляде на дерево становилось очевидным, что оно скоро засохнет, и нынешний урожай — последний.
Корриган вскрикнула, как будто ей показали больное дитя, и бросилась к яблоне. Она оглаживала ствол ладонями, говорила что-то, плакала непрестанно, терлась щекой и носом о бедное дерево.
Потом, повернувшись к девочке, потребовала веревок и полотна, и все это было принесено неукоснительно. Корриган обвязывала ствол и бинтовала его, как будто это была сломанная рука. И, странное дело, хоть щепы и успели уже разойтись, а корриган не могла похвалиться большой силой, все же ствол стянулся и обе его половины как будто с большим облегчением прилепились одна к другой.
Обретя опору в стволе, выпрямились и потянулись вверх ветви, обремененные плодами. Корриган перестала плакать и сказала:
— Соберите яблоки и больше не печальтесь. Скоро все заживет и будет еще лучше, чем было. Теперь показывайте корову.
Корова понравилась корриган гораздо меньше. Фея только погладила ее по лбу между рогами, пошептала ей в дергающееся ухо и сказала, пожимая плечами:
— Есть такие, кто предпочитает домашний скот, но я предпочитаю деревья. Впрочем, вряд ли она подохнет, если только вы сами ее не уморите.
Девочка захлопала в ладоши, затем схватила руку корриган и поцеловала, а после убежала куда-то.
Гвенн поднялась.
— Какие неинтересные нужды у этих людей… Что их заботит? Какой-то подпасок… Старшая дочь непременно хочет за него замуж… Зачем? Для чего это надо? Чтобы по ночам обнимать мужчину, от которого пахнет коровьим навозом? Если всю жизнь заключить в тесные прутья, как птицу в ловушку, то что из этого получится? Я слишком долго задержалась здесь.
Тут вернулась девочка Флора. Приплясывая от радости, она поднесла к таинственной гостье то единственное, что могла ей преподнести от всего сердца: большой, пышный венок из крупных цветов, что растут на лугу у реки, и нескольких веток начавшей созревать рябины.
Корриган отшатнулась, как будто ей показали нечто отвратительное.
Флора чуть смутилась.
— Простите, госпожа, — сказала она, опуская голову, — но у меня ничего больше нет. Все мои вещи некрасивы или поломаны, а вещи моих сестер — и подавно. Вряд ли вам понадобится и то полотно, что лежит в сундуке, приготовленное для замужества старшей сестры. Вот я и подумала, что Господь вырастил такие прекрасные цветы нарочно для вас!
— Нет, — сказала корриган, отталкивая загорелую тонкую руку, сжимающую венок. — Никогда. Убери, ладно?
И, подхватив подол, Гвенн бросилась бежать из крестьянской усадебки, да так скоро, что сир Вран едва поспевал за нею.
* * *
Вечером, когда Гвенн улеглась спать, сир Вран сказал ей:
— Нынче ночью я не потревожу вас своим посещением.
— Вот и хорошо, — пробормотала Гвенн, — а то вы мне уже порядком надоели. Никогда вам не сравниться с моим любовником, которого я потеряла.
— Ради Бога, госпожа моя, — не выдержал сир Вран, — объясните мне, что в нем было такого, чего нет во мне? Я ли с вами не ласков!
— Он любил меня по-настоящему, а вы только о том и думаете, как бы заполучить от меня дары. Но я не признаю вас моим любовником, и даров вам не видать!
— Дались вам эти дары, госпожа! Больно вы с ними носитесь. Можно подумать, людям от вас только то и надо, чтобы вы их одаряли, а бескорыстного чувства, доброты или привязанности вы ни в ком даже не замечаете. Слишком уж вы подозрительны, а все потому, что заносчивость не позволяет вам видеть истинного положения вещей.
— Ха! — сказала корриган, устраиваясь поудобнее на подушках. — А вот и нет! Замутняют зрение любовь, и ревность, и самоуверенность; а вот заносчивость — никогда. Заносчивым называют человека, который знает себе цену. И знаете что я вам скажу, сир Вран? По-настоящему никто из людей не знаете себе цены, ни вы, ни тем более ваш племянник, которого вы спровадили на войну, чтобы завладеть его имуществом. А вот я — я себе цену знаю.
И она преспокойно заснула.
«Может быть, себя ты и верно оцениваешь, — подумал сир Вран, глядя на спящую Гвенн, — но меня ты определенно ставишь слишком низко. Ты еще не знаешь, кто я такой — и на что способен!»
Теперь, когда она показала всю меру своего презрения к нему, он не столько рвался обрести с ее помощью богатство и долголетие, сколько мечтал одолеть ее в единоборстве воль и хитростей.
Едва только Гвенн смежила веки, как сир Вран вернулся в деревню и отыскал там нескольких девушек, которых обычно нанимали для того, чтобы они плели венки для пиршеств, задаваемых в господском замке или в богатых домах горожан.
Девушки эти неплохо подрабатывали плетельщицами и все полученные таким образом деньги откладывали себе на приданое. Теперь же сир Вран потребовал от них и вовсе неожиданной услуги, а заплатить за нее обещал вдвое больше обычного, так что, не задавая лишних вопросов, плетельщицы взялись за работу, и к утру все было готово.
Просыпаясь, Гвенн не сразу поняла, что с нею случилось. Ей все как будто мешало: неловко было и потягиваться, и вставать, и подходить к окну. Она чувствовала себя так, словно угодила в липкую паутину или шла по речному дну, опутанная водорослями.
Поначалу Гвенн решила, что она неловко лежала во сне, и у нее затекла спина. Потом — что вчера каким-то образом потянула мышцы рук. После — что слишком много ходила и неуклюже лазала по холмам, поэтому, видимо, ноги отказываются слушать ее.
Но все эти объяснения вовсе были неправдой, и Гвенн догадывалась об этом. Просто ей не хотелось, чтобы истинная причина странной скованности предстала перед нею во всей своей очевидности. Но в конце концов ей пришлось выглянуть за порог комнаты.
