– «Принцессы знают? Ну все, мне хана» – обреченно растянулся на подушках я – «Я даже за паровоз-то не рассчитаюсь, а уж за рельсы и бунт с песнями… Замуруют заживо. Или утопят. В этой же самой полынье, в назидание потомкам».
– «Ха-ха-ха-ха» – захохотал Медоу, наполнив огромную комнату раскатами своего голоса – «Ну ты даешь, Скраппи. Ты ж всех спасла! За твое геройство и спасение десятков жизней пони, ожидавших этого поезда на вокзале Кантерлота, тебя нужно награждать, а не наказывать! И знаешь что? Кажется, вскоре в твоей жизни могут произойти довольно интересные перемены… По крайней мере, есть такой слушок!».
– «Перемены?» – удивленно разинул рот Графит, не менее меня обескураженный обилием свалившихся новостей – «Уж не хочешь ли ты сказать…».
– «Тсссс! Это пока не достоверные сведения!» – хитро осклабился Медоу, сверкая нам острыми, как иглы, зубами – «Ты вот лучше расскажи, красавица, что это за песня такая – «Вода-ан»? У нас ее не только стражи, но и некоторые гвардейцы уже неделю по казармам распевают. Правда, без слов, с пятого на десятое… Уж больно грозная песенка у тебя вышла!».
– «Эмммм… Ну-у… Это не моё…» – заупирался я – «Просто одна выдуманная песня на выдуманном языке, для выдуманной истории. Совсем не интересная».
– «И все же, расскажи» – попросил Графит, присаживаясь рядом со мной.
– «Эта песня солдат. «Все мы братья» – так она называется. Ее пели в одном очень популярном у нас произведении солдаты, идущие на смерть. Их магически создали в миг страшной опасности для одной лишь цели – защищать одну далекую-далекую страну, жители которой забыли, как это делать самим, и не смогли дать отпор внезапно напавшему на них агрессору. Век этих солдат был короток, и все их предназначение сводилось лишь к одному – защищать свою страну от любых врагов, как внешних, так и внутренних. Даже зная об этом, они не роптали, а стойко исполняли свой долг до последнего вдоха, и эта песня была их гимном. Очень безыскусным, мрачным и кое-где даже страшным гимном, исполняемым на языке древних воинов, перед которыми дрожала вся вселенная. Ее название произносится как «Vode An»[68]».
– «Ух ты» – восхитился Медоу – «И звучит-то как – «Водэ Ан»! Запиши мне слова, ладно? А то меня уже с утра задергали, мол, если услышишь, как ОНА поет – запомни, а лучше застенографируй!».
– «Эммм…. Я не умрфрфхр…» – тихо прошептал я, краснея до кончиков ушей и по самые глаза прячась под одеяло.
– «Че-его?» – не понял Медоу, приближая ко мне мохнатое ухо – «Ничего не расслышал. Я что, обидел тебя ненароком?».
– «Я не умею… пфсфхр…».
– «Чагось?».
– «ДА НЕ УМЕЮ Я ПИСАТЬ!» – наконец проорал я, пряча голову под подушкой. Ни в жизнь бы не подумал, что МНЕ, исписывающему по ручке за каждые два дежурства, придется признаваться в ТАКИХ вещах, но… Я действительно, не умел писать. По крайней мере – по-эквестрийски и без рук.
Ответом мне стала гнетущая тишина. Похоже, мое признание так сильно удивило или разочаровало их, что пегасы даже не знали, что сказать, и я почувствовал, как у меня начинают непроизвольно дрожать задние ноги. «Кажется, сейчас что-то будет…».
– «Ах да, ты же дух, поэтому тебе вполне позволительно не уметь таких вещей…» – задумчивым голосом наконец произнес страж, заставив меня икнуть от удивления под своей подушкой – «Ну, тогда тебе придется диктовать, а мне – записывать за тобой. И чтобы лучше слышать…». В тот же миг, я почувствовал, как перина качнулась, принимая на себя вес кого-то большого и очень наглого, лезущего с копытами прямо ко мне в кровать.
– «Медоу…» – намекающее протянул угрожающий голос Графита с другой стороны кровати.
– «А чтобы лучше слышать, я, пожалуй, вскарабкаюсь-ка в эту замечательную постель, из которой так забавно торчит чья-то крайне аппетитная…»
– «МЕДОУ!».
Услышав злобный рык Графита, я непроизвольно пискнул и в испуге стал закапываться задними ногами в одеяло, хоть как-то пытаясь защитить свои оголенные тылы. Наконец, вынырнув из горы подушек, я увидел, как черный пегас, упираясь грудью в покрытый доспехами круп, выталкивает заливающегося смехом стража к двери, хотя и его собственная голова все время непроизвольно норовила повернуться в мою сторону, чтобы не пропустить ни секунды открывавшихся ему видов. Оглянувшись в очередной раз, оба пегаса опустили головы и синхронно ускорились, вжимая голову в плечи и выскакивая за дверь, чтобы спастись от града предметов, пущенных в их сторону моей еще не окрепшей ногой. Хлопнула, закрываясь, воротообразная дверь, но еще долго по пустынным коридорам полузаброшеной части дворца гуляло эхо моего тоскливого и обиженного крика.
– «УБЬЮ-У-У-У! ОБОИХ!».
***
– «Ты все-таки проснулась? Ну, слава Богиням!».
Открыв глаза, я повернул голову в сторону двери, из-за которой, осторожно пятясь, выходила зеленая, зеленогривая земнопони, катящая перед собой вычурную, как карета, серебряную тележку с большими, неповоротливыми колесами. Кажется, это была горничная, если я правильно расценил наличие большого белого банта на ее голове и белого передника, охватывающего переднюю часть тела. Или это была куртка? Или все-таки передник… Пробыв уже полгода в таком новом для себя мире, зачастую, я все еще не мог с точностью определить, что же было надето на каком-нибудь встреченном мне пони, и очень часто, это начинало меня подводить. Вот и сейчас, я молча смотрел на заходящую в комнату зеленую кобылку, гадая, к какой же части туалета можно было отнести это забавное, поскрипывающее от крахмала одеяние, похожее на закрывающий грудь и часть живота передник, крепящийся на спине с помощью большого, пышного банта.
– «С тобой все хорошо?» – наконец справившись с неповоротливой тележкой, спросила меня она, подходя и внимательно осматривая меня внимательным, ощупывающим взглядом – «Давай, я зажгу свет, ведь уже практически стемнело…».
– «Было бы неплохо, если это будет не трудно» – флегматично отозвался я, не имея никакой возможности даже пройтись по комнате, будучи прикованным к огромному ложу коротким поводком продолжавшей булькать капельницы. Я не знал, каким образом зажигается свет, и проводил длинные, тоскливые часы одиночества в постепенно сгущавшихся сумерках, наблюдая за пузырьками, с равными промежутками пробегающими в толще разноцветных флаконов. Когда солнце, подарив мне на прощание последний теплы луч, скрылось за горизонтом, эти стеклянные сосуды начали светиться, придавая штативу капельницы неуместно веселый, и даже какой-то игривый вид, и вскоре, я поймал себя на мысли, что тупо, не отрываясь, наблюдаю за скоротечным бегом пузырьков, скользящих в толще светящихся растворов. «Тот, кто делал эти препараты, был явно нездоров».
