Надо всем этим можно было бы посмеяться, но смеяться мне почему-то не хотелось.
Даже если забыть о судьбе Дайре.
Что нашло на моих собратьев — северян? Что с ними творится? Добро бы это были голодающие или погорельцы, которые — я знала — временами сбиваются в орды и идут грабить все и вся, как стая саранчи. Или городская шваль, которую легко подвигнуть на беспорядки призывами вроде «Эрденон для эрдов». Нет, это были вполне основательные крестьяне, мирные, благочестивые люди. И эти благочестивцы будут убивать, грабить и насиловать, куда бы они ни пришли, — в этом я не сомневалась.
Если они куда-нибудь дойдут.
Скорее всего, на той дороге, по которой я их направила, они вскорости наткнутся на людей Вирс-Вердера, и все будет кончено.
А если та же зараза распространяется и по другим деревням и завтра их будет не тридцать, а триста? А потом — три тысячи?
Даже во времена крестовых походов, когда весь христианский мир словно бы обуяло безумие и целые деревни, как рассказывал Фризбю, снимались с места и шли неведомо куда или следовали за бредущими впереди гусем и козой (которых сегодня изобразила я), твердо веруя, что они приведут их в Святой град, наши северяне безразлично пожимали плечами и продолжали пахать землю. Даже среди рыцарей не много находилось желающих цеплять на латы крест и отправляться за тридевять земель кормить вшей и подыхать от жары. А если кому охота схлестнуться с неверными, причем в тех же условиях, — у нас свои есть на южных границах, добро пожаловать в тамошние гарнизоны. И вот теперь, после десятилетий мира и относительного благополучия…
Может, в этом все и дело? Люди успели забыть, что такое война, голод и страх?
Они быстро это вспомнят. И родовой памяти не понадобится.
«Эрденон для эрдов» — это, конечно, Вирс-Вердер придумал. Граф, ныне генеральный судья, еще не понимал, на какую груду хвороста швыряет факел. А если понимал — тем хуже. Для него в том числе.
Впрочем, все это умствования, порожденные тем, что в одной тихой деревушке жители повесили одного известного мне актера, а потом побросали хозяйство и двинулись в поход.
Откуда же чувство, что это болезнь и нет от нее лекарства?
Хотела бы я ошибиться.
Над деревней, на которую я наткнулась назавтра, подымался дым.
Сюда не пришли с нарочитой целью грабежа. Иначе вряд ли кто из местных остался бы жив. Просто поблизости сшиблись два отряда — деревенские не знали чьи, сшиблись и перекатились дальше — разграбили дома и два из них сожгли, кого-то изнасиловали, кого-то убили — так, походя, без отрыва от главного занятия.
Первым нарвался на пулю приходский священник, спешивший к умирающему. Он попытался заслониться святыми дарами, но это его не спасло. Умирающий, к которому он торопился, был все еще жив, а священник лежал посреди деревенской улицы с развороченной пулей грудью и размозженной головой — он был уже мертв, когда по его черепу пришелся удар копытом. И некому было ни отпеть мертвых, ни утешить живых.
Дароносица валялась на земле.
Что-то я вчера слышала о втоптанных в грязь облатках…
И еще я вспомнила веснушчатого трактирщика, который остался дома, защищать свое добро от безбожных южан. Вряд ли он сумеет оборониться, если наемники двинулись в ту сторону — а это, похоже, так и есть, — но южане будут здесь ни при чем.
Хотя — будем справедливы — вряд ли южане в таких делах были бы лучше. Люди есть люди.
Но я не повернула назад — спасать деревню отца Теофила. Я спешила дальше, хотя за мной никто не гнался. Спешила, потому что здесь, среди обугленных крестьянских халуп и случайных мертвецов, я поняла, что могу опоздать.
Так это начиналось. Она была не последней — эта разграбленная деревня. Болезнь, которая примерещилась мне, распространялась. Вмиг, в считанные дни рухнуло хваленое благополучие Эрда. Пылали села, и жирный вонючий дым стоял над городами, по раскисающим в осеннюю распутицу дорогам волокли обозы с пушками и брели солдаты, неотличимые от разбойников, и не было причины, по которой их стоило бы различать.
Несмотря на то, что погода ухудшилась, я ни разу не ночевала под крышей
— себе дороже. Да я и не спала почти. Останавливалась только для того, чтобы дать роздых лошадям. И снова пускалась в путь. Иногда задерживалась, чтобы добыть провиант и какие-то обрывки сведений. Так я узнала, что Тальви еще держится, но отступает дальше к востоку, потому что выход на север перекрыт свежими силами, прибывшими из Эрденона. Может, Вирс-Вердер и не великий стратег, но я понимала — Тальви берут в клещи. Пробившись к морю, он мог бы захватить какие-то корабли и уйти за пределы империи. Но его целенаправленно загоняют в Катрейские топи. А что такое Катрея, известно каждому. И, вспомнив о болотах, я вновь погоняла Руари или Керли, не важно, кто в тот момент был под седлом.
Еще я узнала, что архиепископ Эрдский, который три недели назад (или уже месяц прошел? ) благословил Тальви, теперь точно так же благословил Сверре Дагнальда и вручил ему новое знамя с белым единорогом Эрда.
Единорог. Дикий бык. Нантгалимский. И мотался этот бык-единорог за разбитыми телегами, еле ползущими вслед хромым клячам, и над закованными в латные нагрудники имперскими кирасирами, что сомкнутым строем двигались по дорогам, между новенькими виселицами и братскими могилами, и лишь одна геральдическая фигура могла сейчас соперничать с ним — красный петух.
И среди всего этого я ехала к Тальви, которого не любила и который не любил меня, который, возможно, был уже мертв или все равно что мертв.
Потому что женщина не должна бросать своего мужчину в трудную минуту, иначе какая же она женщина, черт возьми? И потому что долги, на том ли, на этом свете, следует платить.
И потому что я никого никогда не предавала.
Поэтому я скакала днем и ночью, пробираясь сквозь леса, полные согнанных с привычных мест диких зверей, и дороги, где были люди, гораздо худшие диких зверей. Я была словно одержимая, и, может быть, поэтому со мной ничего не случалось, потому что судьба хранит одержимых. Но я говорю «словно», потому что на деле я одержимой не была. Слава Богу, усталость и опасности не позволяли слишком много думать, потому что мои мысли были еще чернее того, что я видела вокруг.
«Когда затем произошла продолжительная и ожесточенная битва, большинство приверженцев Симона, представлявших из себя беспорядочную толпу, сражавшуюся скорее храбро, чем умело, погибло, и сам Симон, искавший спасения в бегстве… « Черта с два!
Только однажды меня попытались остановить. Тем самым пошлым и вместе с тем классическим способом, который я выше где-то уже описывала. Трудно удерживаться от повторов, когда жизнь их то и дело предлагает. Конечно, все произошло не на проезжей дороге, как тогда, весной. Я ехала по тропинке через лес, но, видно, не я одна нынче была такая умная, и это было принято к сведению. На повороте устроили завал. Я сидела верхом на Руари и могла бы перескочить через бревно и груду лапника, но вот вместе с Керли это сделать было затруднительно. Я невольно перешла на шаг, и в этот миг, всякому понятно, на меня и налетели. Трое. Двое с двух сторон, из-за деревьев, и один выбрался из-под завала (видно, засел там на случай, если путник не остановится и решит проскочить с разгону).
