И потому что я никого никогда не предавала.
Поэтому я скакала днем и ночью, пробираясь сквозь леса, полные согнанных с привычных мест диких зверей, и дороги, где были люди, гораздо худшие диких зверей. Я была словно одержимая, и, может быть, поэтому со мной ничего не случалось, потому что судьба хранит одержимых. Но я говорю «словно», потому что на деле я одержимой не была. Слава Богу, усталость и опасности не позволяли слишком много думать, потому что мои мысли были еще чернее того, что я видела вокруг.
«Когда затем произошла продолжительная и ожесточенная битва, большинство приверженцев Симона, представлявших из себя беспорядочную толпу, сражавшуюся скорее храбро, чем умело, погибло, и сам Симон, искавший спасения в бегстве… « Черта с два!
Только однажды меня попытались остановить. Тем самым пошлым и вместе с тем классическим способом, который я выше где-то уже описывала. Трудно удерживаться от повторов, когда жизнь их то и дело предлагает. Конечно, все произошло не на проезжей дороге, как тогда, весной. Я ехала по тропинке через лес, но, видно, не я одна нынче была такая умная, и это было принято к сведению. На повороте устроили завал. Я сидела верхом на Руари и могла бы перескочить через бревно и груду лапника, но вот вместе с Керли это сделать было затруднительно. Я невольно перешла на шаг, и в этот миг, всякому понятно, на меня и налетели. Трое. Двое с двух сторон, из-за деревьев, и один выбрался из-под завала (видно, засел там на случай, если путник не остановится и решит проскочить с разгону).
— Лошадку-то освободи, — радостно сказал один, хватая Руари за повод. — Больно жирно: две лошади у одного.
— Для таких и одна-то лошадь — многовато, — отзвался второй, тот, что из-под завала.
Все они заулыбались, не глумливо, а вполне весело, как от хорошей шутки. Только это я и запомнила в них — что они улыбались. И еще — у того, что промолчал, — он был по правую руку от меня — были выломаны передние зубы. Возможно, ему урезали язык.
Они рассчитывали только на лошадей. Нужно иметь очень большое воображение, чтобы предположить, будто у такой пообносившейся личности, как я, могут быть деньги и драгоценности. Но это, в общем, ничего не меняло. Седельные сумки они бы тоже захотели взять. Кроме того, они, как почти все, кто встречался мне в пути, принимали меня за парня. И это приводило их к неверным выводам. Потому что если женщина я высокая и крепкая, то мужчина из меня получается весьма хлипкий.
Через несколько минут я смотрела на то, что от них осталось, и на свои трясущиеся руки. Как это произошло с первыми двумя — у поводьев, я помнила очень смутно. До сих пор не пойму, почему они не сумели меня прикончить. Может, потому что оба косились на седельные кобуры и готовы были пресечь мои попытки потянуться к ним. Но я не схватилась за пистолеты. Тоже не знаю почему. Кинжал был у меня в левом рукаве. Наверное, я сначала ударила им — кинжалом, не рукавом и при этом успела выхватить «сплетницу». Но этого я не помню. Я была в таком бешенстве, что забыла обо всем. Третий повернулся и бросился бежать в лес, но я пришпорила Руари и, прежде чем он успел углубиться в чащу, настигла и ударила. Острие вошло в шею, как раз над верхним позвонком — вот это я помню точно. И тут меня отпустило.
Что со мной? Раньше я старалась не убивать, даже если хотели убить меня. А эти даже и не хотели. Просто вознамерились отобрать лошадей. Неужели только ради того, чтобы не идти пешком? И этот… третий… он же убегал…
Раньше, как бы я ни бывала зла, я никогда не теряла власти над собой и голова моя работала четко. Что боевое бешенство, что обычные бабьи истерики
— все было мне одинаково чуждо. И я настолько забылась от ярости, что на какое-то время воистину лишилась рассудка.
Что со мной?
Неужели та болезнь, что гуляла сейчас по Эрду, добралась и до меня? Ведь это оказалось так легко — не рассуждать и бить все, что движется!
Внезапно я поняла, что плачу. И никак не могу остановиться.
Не потрудившись обыскать мертвецов, я поехала дальше.
Заговоры — не женское дело. Политика — не женское дело. Война — не женское дело. Что же я делаю здесь?
И все-таки я добралась до цели. Врал тут один недавний приятель. Толпа его, видите ли, подхватила. Не захочешь — не подхватит. Не лезь в толпу — и все.
Я пробиралась редким лесом, когда услышала ожесточенную перестрелку. И отнюдь не кинулась опрометью на звуки выстрелов. Это могла быть обычная стычка между мародерами, не поделившими добычу, чего я тоже навидалась за последние дни. Нужно было осторожно приблизиться и посмотреть. Я проверила пистолеты и тронула коленями бока Керли. Руари шел следом.
Было около полудня, но туман, стоявший с ночи, только что развеялся. Точнее, расползся. Небо было ровного, безупречно серого цвета, лишь слегка попорченного бледным пятном солнца. Тощие сосны сменились зарослями терновника, покрытого крупными переспевшими ягодами, которые вряд ли в этом году будут собирать.
Продравшись сквозь этот терновник, я оказалась на гребне пологого холма. Передо мной была узкая долина. То есть на дальнем ее конце, к югу от меня, она была пошире, а на противоположном сходилась в тесную горловину.
Из-за того, что долина оказалась так невелика и зажата между холмами, пусть и не слишком крутыми, но довольно высокими, мне примерещилось, что в ней полно народу. На самом деле их было не так уж и много, конных и пеших, живых и мертвых. Мертвых больше, чем живых. И шла рукопашная. Они почти не кричали, как кричат обычно, когда дерутся, потому что это была уже не драка, а резня, причем взаимная, и сил на крик не оставалось Теперь я воочию убедилась, почему герцогская гвардия сгинула так бесславно. Никаким роскошным боевым приемам, которыми так любят похваляться все, кто носит оружие, здесь не было места. Равно как и чести и благородству.
Если б я увидела все это неделю назад, я бы ужаснулась. Но неделя уже миновала. И теперь я просто смотрела на сгрудившиеся фигуры людей и лошадей, бессознательно вытягивая шею.
Я напрасно вглядывалась в даль. Опустив глаза, я увидела, что там, где горловина начинала сужаться, образовалось что-то вроде баррикады из лошадиных трупов и ставшей набок обозной телеги. Между нею и холмом четверо пехотинцев теснили двух конных. Один из верховых был на высоком сером жеребце.
Другой — я не узнавала его, может, и не знала никогда — на тощей чалой лошади, рубанул противника по шее, но в этот миг чалая споткнулась — о труп ли, о камень, значения не имеет — и упала вместе с всадником. Двое пеших с палашами бросились на оставшегося. Тот поднял коня на дыбы, отбил направленный ему в левый бок удар, и лезвие палаша скользнуло вниз, по клинку его тяжелой шпаги. Теперь я ясно видела, что это Тальви. В тот же миг второй пехотинец, похоже более осторожный, чуть отступил и выстрелил в приоткрывшееся брюхо Серого. Конь завалился на бок, придавив Тальви. Шпага еще оставалась у Тальви в руках, и он, приподнявшись на земле, сумел проткнуть горло ближайшему, кто неосторожно присунулся к нему. Но оставался еще один, и третий, успевший добить упавшего всадника, поспешал ему на подмогу. А вот к Тальви подмога, также скакавшая сюда, явно не поспевала. Слишком далеко, к тому же мешал завал на пути. Сам же Тальви почему-то все лежал и не вставал с земли — то ли нога в стремени запуталась, то ли еще что.
