не самой упрямой жительницей Эрнисдарка, дочерью Ллута. Боги, неужели он проклят? Стоит ли удивляться, что он мечтал о жестокой простоте сражения.
— Мы поговорим позднее, — сказал он. — Я устал, Мегвин.
— Никто не может устать в таком месте. — В ее голосе появились нотки триумфа. — Я беспокоюсь из-за тебя, Эолейр.
Саймон выбрал открытое, хорошо освещенное место возле внешней стены Сесуад’ры. Сегодня солнце ярко сияло на небе, хотя было ветрено, и они с Мириамель надели плащи. И все же было приятно сбросить капюшон и почувствовать солнце на шее.
— Я принес немного вина. — Саймон достал из заплечного мешка мех и две чашки. — Санфугол сказал, что оно хорошее, из Пердруина. — Он нервно рассмеялся. — Почему там оно лучше, чем в другом месте? Виноград есть виноград.
Мириамель улыбнулась. Она выглядела усталой: под зелеными глазами лежали тени.
— Я не знаю, — ответила она. — Может быть, там его иначе выращивают.
— На самом деле это не имеет значения. — Саймон аккуратно наполнил вином сначала одну чашку, потом вторую. — Я до сих пор не уверен, что вино мне нравится, — Рейчел не позволяла мне его пить. Кровь Дьявола, так она его называла.
— Госпожа горничных? — Мириамель скорчила гримасу. — Отвратительная женщина.
Саймон протянул ей чашку.
— Я раньше думал так же. У нее определенно тяжелый характер. Но, наверное, она старалась сделать мою жизнь лучше. А я всячески сопротивлялся. — Он поднес чашку с вином к губам и почувствовал на языке его горечь. — Интересно, где она сейчас? Все еще в Хейхолте? Я надеюсь, что с ней все в порядке и она не пострадала. — Он улыбнулся: подумать только, какие чувства он испытывает к Драконихе! Саймон посмотрел на Мириамель. — Я уже немного выпил. Разве мы не должны сначала что-то сказать, произнести тост?
Мириамель с серьезным видом подняла чашку.
— За твой день рождения, Саймон.
— И за ваш, принцесса Мириамель.
Некоторое время они сидели и молча пили вино. Ветер гнул стебли травы, его направление менялось — и возникало ощущение, будто огромный невидимый зверь беспокойно ворочается во сне.
— Завтра начнется Раэд, — сказал Саймон. — Но я думаю, Джошуа уже решил, что делать дальше.
— Он пойдет в Наббан. — В ее голосе Саймон услышал горечь.
— А что не так с его решением? — Саймон потянулся к ее опустевшей чашке. — Это начало.
— Неправильное начало. — Она посмотрела на его руку, когда брала у него чашку, и Саймон смутился. — Извини, Саймон. Просто мне не нравятся некоторые вещи. Очень многие вещи.
— Я готов вас выслушать, из меня получится хороший слушатель, принцесса.
— Перестань называть меня принцесса! — Когда Мириамель продолжила, ее голос смягчился. — Пожалуйста, Саймон, только не ты. Когда ты не знал, кто я такая, мы были друзьями. Сейчас мне требуется прежний Саймон.
— Конечно… Мириамель. — Он вздохнул. — Но мы ведь и сейчас друзья?
— Я имела в виду совсем другое. — Она вздохнула. — Такая же проблема с решением Джошуа. Я не согласна с ним. Я думаю, нам нужно сразу идти на Эркинланд. Это совсем не такая война, какую вел мой дед, — все гораздо хуже и мрачнее. Я боюсь, что мы можем опоздать, если сначала попытаемся покорить Наббан.
— В чем мы можем опоздать? — спросил Саймон.
— Я не знаю. У меня появилось такое чувство, мысли, но я не могу доказать, что они реальны. Все и так плохо, но из-за того, что я принцесса — дочь Верховного короля, — они меня выслушают, а потом найдут вежливый способ игнорировать. Лучше бы они просто заставили меня молчать!
— Но какое это имеет отношение ко мне? — тихо спросил Саймон.
Мириамель закрыла глаза, словно смотрела внутрь себя. Красно-золотые ресницы, их мгновенная красота разрывали ему сердце.
— Даже ты, Саймон, познакомившийся со мной, когда я выдавала себя за служанку — нет, слугу! — Она рассмеялась, но ее глаза оставались закрытыми. — Даже ты, когда смотришь на меня, на самом деле видишь имя моего отца, замок, где я выросла, дорогие платья. Ты смотришь на… принцессу. — Она произнесла это слово как нечто ужасное и фальшивое.
Саймон долго не сводил с нее глаз, смотрел на волосы, которыми играл ветер, изящную линию ее щеки. Ему ужасно хотелось сказать, что он видел на самом деле, но понимал, что ему не найти нужных слов и у него получится лишь лепет Олуха.
— Ты то, что ты есть, — наконец сказал он. — Разве не будет фальшью пытаться быть чем-то еще, когда все говорят с тобой как… с принцессой?
Внезапно ее глаза открылись, такие прозрачные, ищущие! Саймон вдруг представил, как стоит перед ее дедом Престером Джоном. И вдруг вспомнил, кто он такой: неуклюжий слуга, ставший рыцарем только волею обстоятельств. В этот момент она казалась ближе, чем когда-либо, но пропасть между ними стала величиной с океан.
Мириамель внимательно на него смотрела, и он смущенно отвел взгляд.
— Извини, — сказал Саймон.
— Тебе нет нужды извиняться. — Ее голос оставался оживленным, но не соответствовал раздраженному выражению лица. — Не стоит, Саймон, давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. — Она повернулась и посмотрела на колыхавшуюся на ветру траву на вершине холма. И странный, яркий момент миновал.
Они допили вино и разделили хлеб с сыром. В качестве десерта Саймон вытащил завернутые в лист леденцы, которые купил у торговца из Нового Гадринсетта, — маленькие шарики из меда и жареных зерен. Они заговорили о других вещах, о странных местах, которые оба видели. Мириамель попыталась рассказать Саймону о ниски Ган Итаи и ее пении, о том, как та использовала музыку, чтобы объединить небо и море. В свою очередь, Саймон поделился с ней тем, как жил в доме Джирики у реки и видел Ясиру, живой шатер из бабочек, попробовал описать нежную, напуганную Амерасу, но не сумел. Это воспоминание несло слишком много боли.
— А что ты скажешь про другую женщину-ситхи? — спросила Мириамель. — Ту, что сейчас здесь. Адиту.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Саймон,
— Что ты о ней думаешь? — Мириамель нахмурилась. — Я считаю, что у нее неприятные манеры.
Саймон тихо фыркнул.
— Скорее они просто другие, — ответил он. — Ситхи не похожи на нас, Мириамель.
— В таком случае я невысокого мнения о ситхи. Она одевается и ведет себя как шлюха из таверны.
Ему снова пришлось скрыть улыбку. Здесь Адиту одевалась максимально консервативно по сравнению с тем, как в Джао э-Тинукай’и; тем не менее она обнажала гораздо больше тела, чем было принято среди жителей Нового Гадринсетта, но не вызывало сомнений, что старалась не смущать смертных. Что же до ее поведения…
— Я не думаю, что она плохая, — сказал он.
