хотел бы, чтобы они знали, как мы сражались за них здесь внизу, в этом необычном месте». Потом он пожал мне руку, и мы распрощались.
Что ж, постараюсь, как смогу, хотя знаю, что писать буду ужасно.
Мы здесь наверху, на крыше их церкви. Я ужасно себя чувствовал после того, как прочитал, что написал мистер Ламберт, потому что теперь знаю, как близко ко мне был мой брат Илайджа в тот вечер, когда были передвинуты шахматные фигуры, и что стало с ним, с его телом. Словно услышал, что он снова умер, только на этот раз еще хуже.
Я не могу объяснять все так здорово, как это делает мистер Ламберт, но я это чувствую. Послушайте. Даже самые отсталые дикари заботятся о телах тех, кого любили. Что-то в нас заставляет легче себя чувствовать, как бы глубоко ни было наше горе, если мы знаем, где тела тех, кто был нам близок и кого мы любили, знаем, что на какое-то время эта их часть еще существует. После Мировой войны государство признало эту нашу потребность, поэтому у каждого из нас есть своя могила Неизвестного Солдата, так что каждый, кто потерял кого-нибудь на этой войне, мог думать: может быть, может быть, он лежит в этой почетной могиле.
Что ж, у меня такого чувства не может быть. Я знаю, что тело Илайджи вообще не существует – нигде. Что оно исчезло, как ни одно тело раньше. Что эта часть меня больше не существует, нет даже праха, даже слизи на дне озера…
Но я не рассказываю свою историю. Как я уже сказал, мы наверху церкви и смотрим, как зеленая армия приближается к Калинору. Мистер Ламберт проверил, как далеко доходит свет от этой штуки, которую он соорудил, наклоняя так, что луч проходит сразу над вершиной загородки, поставленной нами, чтобы не повредить помогающим нам крылатым людям. На равнине есть что-то вроде возвышения в том месте, куда прежде всего дойдет луч, и еще одно дальше, там луч уйдет в воздух. Луч будет действовать только между двумя этими возвышениями, так что нам придется ждать, пока армия дойдет до них.
Писать это – самая трудная работа в моей жизни.
Они идут; их, вероятно, несколько тысяч. Они идут медленно, и либо они совсем не шумят, либо они слишком далеко, чтобы мы могли услышать. Мы их видим, растянувшихся по полю, идущих вперед медленно и уверенно.
* * *
Было что-то ужасное в этой их уверенности и в тишине. Оттуда не доносилось ни звука, и не слышно было звуков внизу, под нами, в городе. Тафеты на крыше скрыты от нас перегородкой, и, если судить по производимому ими шуму, их здесь могло бы совсем не быть. Женщины и дети прячутся в домах, поэтому когда мы смотрим вниз на Калинор, видим только пустые улицы, там никто и ничто не движется. Мы, два человека, одни в этом небе смотрим, как приближается вражеская армия, медленная, как смерть, и уверенная, как смерть; мы знаем, что судьба расы, судьба мира зависит только от нас.
Я стоял у столба, к которому мы прикрепили эту штуку, которую они называют китором; моя рука на кольце, вделанном в рукоятку; мы установили, что это кольцо немного передвигает сверкающий шар наверху. Мистер Ламберт за мной у рефлектора, готовый направить его.
Сураниты все ближе и ближе. Меня начало трясти, как в лихорадке. Хотелось крикнуть, закричать что угодно, лишь бы разорвать это ужасное молчание.
– Спокойно, – услышал я негромкий голос мистера Ламберта. – Спокойно, Фентон. Спокойствие и передышка помогают.
– Обо мне не волнуйтесь, – ответил я, глядя на приближающиеся зеленые ряды. – Я в порядке.
И я был в порядке, когда говорил это. Как будто его голос придал мне силы, той силы, что помогала ему сидеть и писать страница за страницей, хотя он все время понимал, что может умереть, не кончив запись.
Не может быть, чтобы он был мертв. Не может быть, чтобы никто не увидел больше морщинки в углах его глаз и согрелся от его дружеской улыбки.
Солдаты из Ташны продолжали приближаться, приближаться. Теперь я видел перед ними две маленькие фигуры не в мундирах, остальные за этими предводителями, ряд за рядом растянулись по всему полю и подходят все ближе.
Теперь я слышал топот их марширующих ног. Еще далеко, но каждый удар чуть громче предыдущего. Я вспомнил песню, которую мы обычно поем в День Памяти.
Я увидел, как во славе сам Господь явился нам,
Как он мощною стопою гроздья гнева разметал…
[Боевой гимн Республики – патриотическая песня, популярная среди северян в годы Гражданской войны. Написана в форме протестантского религиозного гимна. – Прим. пер.]
Но это не Его войско топчет там гроздья гнева, а войско Его врага, и роковые лучи, которые скоро будут выпущены, не молнии Его гнева, но ужасные красные стрелы корета Антихриста.
Два предводителя спустились в углубление за первым возвышением и скрылись за той грядой, что будет нашим ориентиром, когда лучи смогут достигнуть их. Передовая линия солдат Ташны начала спускаться во впадину, потом следующая и следующая, и вскоре мы вообще перестали видеть суранитов.
С минуту перед нами была абсолютно мирная сцена, но моя рука крепче сжала кольцо китора, а ладонь стала влажной.
– Их ждет сюрприз, – сказал мистер Ламберт, – когда они поднимутся на следующее возвышение. Приготовьтесь, Фентон, но не включайте свет, пока я не скажу.
Потом линию скалы, темной и блестящей, словно внутри нее горел такой-то черный свет, разорвали две движущиеся точки. Над возвышением показались две головы, потом два тела. Я отчетливо их видел.
Один суранит, которого мистер Ламберт и Антил называли Ванарком. Второй – суранитская девушка.
Они спустились с возвышения и оказались точно на прицеле нашего оружия. За ними на возвышении появился первый ряд солдат, словно земная волна покрылась зеленой пеной. Но мистер Ламберт не сказал «Включай».
Он застонал, со стоном произнес имя. Это имя было «Налина».
* * *
Ванарк повернулся. До меня отчетливо донесся его голос, хотя слов разобрать я не мог. Но я сразу понял, что это приказ, потому что руки всех солдат двинулись, словно они на одной пружине, и подняли кореты. Я знал, что они в пределах досягаемости до стены Калинора и что еще через секунды красные лучи ударят по парапету, на котором стоят защитники.
– Включай, – хрипло сказал мистер Ламберт. – Включай китор.
Моя рука дернула кольцо, и неожиданно я потерял способность
